Семнадцать мгновений весны

– Оставьте меня, Ганс! – воскликнул он. – Человек обязан хоть раз в жизни сказать то, что у него наболело! Через сутки будет уже поздно! А у меня наболело, ох как наболело! Наши молодые офицеры шли на войну, полные веры в торжество дела! И что же? Сотни тысяч погибли. А за что? За родину? Будущее? За величие Германии?! Нет, вздор! Они погибли для того, чтобы вы, господин Борман, жили в роскоши и барстве! В такой роскоши, которая не снилась даже кайзерам! В таком барстве, которому могли бы позавидовать феодалы – полная бесконтрольность, пренебрежение интересами нации, душное самообогащение! Миллионы пали на полях сражений во имя того, чтобы вы, фюреры партии, набили свои карманы золотом, спекулируя разговорами о духовном здоровье нации! Вы понастроили себе замков, набили их ворованными картинами и скульптурами, паразитируя на горе немцев! Вы разрушили культуру Германии, вы разложили немецкий народ, из-за вас он проржавел изнутри! Для вас существовала только одна мораль: жить лучше всех, властвовать над всеми, давить всех и стращать! И эта ваша вина перед нацией не может быть искупима ничем, рейхсляйтер! Ничем и никогда!

Борман странно улыбнулся, поднял рюмку:

– Ваш спич носил слишком общий характер… Если кое-кто из моих друзей и мечтал о том, чтобы побыстрее разбогатеть, то меня-то вы в этом не можете обвинять!

– А ваши поместья в Мекленбурге?! – не унимался Бургдорф. – А леса и поля, купленные вами в Верхней Баварии? А замок на озере Чимзее?! Откуда все это у вас?!

– А я и не знал, что армия тоже следит за нами, – снова усмехнулся Борман и, допив айнциан, поднялся из-за стола, заключив: – Желаю вам славно отдохнуть, друзья, день будет хлопотным, всего лучшего…

…Когда в осажденный Берлин прилетел самолет фон Грейма и Ганны Рейч, когда летчица чудом посадила его на краю летного поля, удерживаемого отрядами «гитлерюгенда» и черными СС, Борман не испугался. Инъекции доктора сделали свое дело: Гитлер стал абсолютно безвольным, флегматичным, и далее во время беседы с Ганной Рейч, к которой он был обычно неравнодушен, глаза его были сонными, хотя на лице и сохранилась улыбка, словно бы положенная умелым гримером.

Борман трижды подходил к разговору о политическом завещании, но Гитлер, казалось, не понимал слов рейхсляйтера или же пропускал их мимо ушей.

И только перед спектаклем бракосочетания Гитлера с Евой Браун, который был поставлен Геббельсом по подсказке Бормана, фюрер молча протянул рейхсляйтеру листки бумаги:

– Если у вас есть какие-либо соображения, можете предложить коррективы.

Борман извинился, попросил разрешения сесть, начал изучать «политическое завещание вождя немецкой нации».

– Фюрер, – сказал он, подняв глаза, в которых (он легко заставил себя сыграть) появились слезы, – этот документ переживет века… Но тут нет списка нового кабинета… Я полагал бы необходимым здесь же назвать тех, кому вы безраздельно доверяете… Только тогда политическое завещание станет действенным оружием в продолжении нашей великой борьбы…

– А я считаю разумным не включать новый кабинет рейха в завещание, – ответил Гитлер. – Это, мне кажется, будет мельчить идею.

– О нет, мой фюрер! Как раз наоборот! – жарко возразил Борман. – Это покажет то, что вы продолжаете руководить битвой! Прагматизм в данном случае будет выявлением спокойного величия вашего духа…

– Хорошо, – устало согласился Гитлер, – вписывайте, кого считаете нужным, я скажу фрейлейн Гертруде Юнге, чтобы она перепечатала все начисто… Но я не отвергаю возможности вылета с Греймом и Ганной Рейч в Альпийский редут, Борман… Я все время думаю об этом: все-таки живым я смогу больше, не находите?

Борман не смог поднять глаза, они бы его выдали: такая в них сейчас была ненависть к этому трясущемуся полутрупу, алчно и трусливо цеплявшемуся за жизнь…

– Мюллер, – сказал рейхсляйтер, пригласив к себе группенфюрера, – вы должны сделать так, чтобы сегодня же по шведскому или швейцарскому радио открытым текстом было передано сообщение о переговорах Гиммлера с Бернадотом и о предложении рейхсфюрера открыть Западный фронт англо-американцам. Сможете?

– Нет, – ответил Мюллер. – Это надо было делать неделю назад, когда они болтали в Любеке с Бернадотом, сейчас начался хаос, рейхсляйтер…

– Где этот самый… Штирлиц?

Мюллер поднял глаза на Бормана – ничего не смог прочесть на его непроницаемом лице. Помедлив, ответил:

– Выполняет мое задание.

– Какое?

– С его помощью я намерен заложить большой фугас под Кремль.

Борман удивился:

– Намерены перебросить его в русский тыл?

– Да, – ответил Мюллер. – Только фугас у меня бумажный, пострашнее любого динамита.

– Поручить бы ему шведов…

– Он тоже ничего не сможет… Не обольщайтесь…

– Меня не устраивает такой ответ. Да и вас самого он тоже не может устроить. Мы начинаем опаздывать.

– Мы опоздали, рейхсляйтер, – ответил Мюллер. – Надо немедленно уходить… Вы здесь ничего с ним не добьетесь…

И Борман – пожалуй что впервые в жизни – ответил прямо, без утайки и постоянной, изматывающей душу перестраховки: