Семнадцать мгновений весны (сборник)

Гелен ждал всего, чего угодно, но только не этих слов. Он понял, что, замешкайся хоть на секунду, потеряй лицо на какой-то миг, все для него будет кончено; он даже ощутил болотный привкус теплой воды, когда мальчишкой тонул, упав с мостков в озеро под Бреслау; ошибка в разговоре с Гитлером непростительна, исход ее похож на падение в холодную воду, когда опускаешься на илистое, жуткое дно, голова работает, руки гребут, но к ногам прикована бетонная балка – тянет вниз, стремительно, тяжело, упрямо, нет спасения; конец; кровавые пузыри; взрыв легких…

– Я верю в германского солдата, мой фюрер, – ответил Гелен, – я верю в нашу нацию, которая ни в коем случае не потерпит иностранного, особенно русского, владычества… Вот здесь, – он еще теснее прижал папку с документами локтем к ребрам, – мое заключение о том, как в самый короткий срок наладить активный террор в тылу русских. Но я не могу работать под постоянными бомбежками, мне необходима хотя бы неделя для того, чтобы уехать на одну из альпийских баз и там свести воедино список агентуры, которой можно будет передать все склады с оружием и динамитом, заложенные мною в русском тылу, и подготовить список последовательности тотального разрушения средств коммуникаций на Востоке…

– Вы слишком долго доказываете разумность очевидного, – сказал Гитлер. – Отправляйтесь в Альпийский редут незамедлительно… Я жду вас с подробным отчетом через неделю… И поздравляю вас со званием генерал-лейтенанта, Гелен, я умею ценить тех, кто думает так же, как я…

(Через шесть дней Гелен вместе со своим штабом был не в Альпийском редуте, но в Мисбахе, в тридцати километрах от швейцарской границы. Там он отпустил шоферов и охрану, приказав им ехать в Берхтесгаден. А еще выше в горы с ним отправилось всего пятнадцать человек – самые близкие сотрудники. Ночевали в горном приюте Оландсальм; окна деревянной хижины стали плюшевыми от инея; луна была огромной и близкой; снег отдавал запахом осенних яблок. Гелен выпил рюмку водки и уснул, как младенец; ему снились стрижи, обгонявшие огромный самолет…

Эта война для него кончилась.

Пришло время менять стиль, ибо наступала пора войны качественно новой.)

Вот как умеет работать гестапо! – III

– А что будем делать с Рубенау? – спросил Штирлиц, когда Мюллер вернулся от Кальтенбруннера и снова пригласил его к себе в кабинет, обменявшись с адъютантом Шольцем быстрым всепонимающим взглядом. – Пусть сидит? Его поездку в Монтрё, видимо, следует отменить?

– Почему? – Мюллер удивился. – Если он готов к работе – отправляйте: в Базеле его примут мои ребята из нашего консульства. Я уже предупредил шифротелеграммой; обговорите с ним связь; запросите Шелленберга, какие задания он вменит вашему еврею, после того как тот свяжется с Музи или со своими раввинами… Зачем же отменять его поездку? Это любопытное дело, оно позволяет понять, что на самом деле задумал ваш шеф и мой друг… Я не верю ни одному его слову, он скрытен, как девушка в переходном возрасте; Рубенау следует превратить в подсадную утку – пусть на него кидаются нейтральные селезни, а мы поглядим, как на их предложения станет реагировать Шелленберг… Рубенау – фигура прикрытия, это ясно, но что Шелленберг им прикрывает? Это меня интересует по-настоящему.

– Когда я успею обговорить связи, проинформировать Шелленберга, отправить Рубенау?

– После Линца, Штирлиц, по возвращении в Берлин.

– Думаете, я успею вернуться? – хмуро улыбнулся Штирлиц.

– Успеете.

– Сомневаюсь.

– Что ж, тогда ваше счастье… В Линце красивая весна; там будет значительно тише, чем здесь, уличные бои не предвидятся.

– Как же я вас оставлю одного? – вздохнул Штирлиц. – Да и я сам – без вашей помощи – не выберусь из мясорубки; в Линце тоже станут искать людей нашей с вами профессии.

– Мясорубка, – повторил Мюллер. – Хорошо определили то, что грядет.

– Когда выезд? Сколько времени у меня осталось? – спросил Штирлиц, неожиданно для себя решив, что сейчас, в Бабельсберге, он переоденется, достанет из-под паркета паспорт на имя финского инженера Парвалайнена, отгонит машину к каналу, имитирует аварию (пусть ищут на дне тело) и уйдет на берег озера, на мельницу Пауля; старик умер две недели назад, там теперь никого, а за домом есть подвал, о котором никто не знает, потому что Пауль рыл его по ночам, чтобы прятать излишки муки; там сухо. «Можно прожить неделю, и две, и три, а потом придут наши; я возьму с собою консервы и галеты, я не зря их копил, мне хватит, да и потом, от голода умирают, если кончилась надежда, полная безысходность, грядут холода, а сейчас началось тепло, соловьи поют – они бомбежек не боятся, оттого что про них ничего не понимают, думают, маленькие, что это такой гром… Да, я ухожу, у меня нет сил, я сорвусь, я чувствую, что в Линце меня ждет западня, и никто не подойдет ко мне в ресторанчике „Цур пост“ со словами пароля; не надо лгать себе, это, в конце концов, жалко…»

Мюллер потер затылок, заметил:

– Снова погода меняется… Времени у вас не осталось. Вам не надо от меня уезжать вообще, Штирлиц…