Семнадцать мгновений весны (сборник)

– Хозяин предприятия – рейхсфюрер Гиммлер, я – маленькая сошка, о которой слишком много говорят… Я выполнял то, что мне предписывали, поэтому и стал седым в сорок пять лет… А когда вскроют после смерти, то обнаружат, что я жил с разорванным – от жалости к людям – сердцем…

И вдруг Рубенау (Штирлиц прямо-таки поразился) спокойно заметил:

– Это – для выступления с кафедры, в соборе, господин Мюллер. Если вы так станете говорить со швейцарскими господами, они решат, что я их шельмовал… Дело есть дело, вы делали свое дело, и нечего оправдываться: каждый ставит на свой интерес, чтобы добиться успеха…

…Когда женщину увели, Мюллер достал бутылку водки, налил рюмку, протянул Рубенау:

– Выпейте.

– Я опьянею, – сказал тот. – Я разучился пить…

– Пора учиться заново, – усмехнулся Мюллер.

Рубенау выпил, зажал ладонью губы, начал судорожно, харкающе, до слез, кашлять.

Мюллер посмотрел на Штирлица, и странная, озорная улыбка, не деланая, а искренняя, появилась на его лице.

– Ишь как корячится, – хмыкнул он, – прямо-таки пантомима… Хотите выпить, Штирлиц?

– Хочу.

Мюллер налил в рюмки, сразу же сладко выпил, встал из-за стола и присел на ручку стула, на котором сидел Рубенау.

– Послушайте меня внимательно, – сказал он. – Меня не устроят слова, от чьего бы имени они не исходили. Понимаете? Меня устроит только документ. Вы должны привезти документ, в котором ваши раввины или сам Музи предложат договор. Форменный договор. Я освобождаю ваших евреев, а вы освобождаете меня от любой ответственности, раз и навсегда, где бы то ни было. Сможете привезти такой договор?

Рубенау посмотрел на Мюллера кроличьими глазами и очень тихо ответил:

– Не знаю…

Штирлиц ждал, что Мюллер ударит его, бросит на пол и начнет топтать ногами, но группенфюрер, наоборот, положил руку на плечо Рубенау:

– Молодец. Если бы ты пообещал мне привезти такой документ сразу же и без колебаний, я бы решил, что ты – неблагодарный человек… Ты ответил хорошо, я благодарю тебя за честность… Теперь скажи: ты, лично ты, Рубенау, видишь в этом деле хоть один шанс на удачу? Допускаешь мысль, что раввины напишут такое письмо на мое имя?

– Пять шансов из ста, – ответил Рубенау.

– Это много, – сказал Мюллер. – Это серьезно. А можно что-нибудь сделать, дабы увеличить количество шансов?

– Можно, – заметил Штирлиц.

Мюллер и Рубенау оглянулись на него одновременно.

– Можно, – повторил Штирлиц. – Для этого надо сказать швейцарцам правду. А правда очевидна: Гиммлер не намерен отпускать заложников, он торгует ими только для того, чтобы выиграть время. Если господа в Монтрё станут раздумывать, высчитывать возможность диалога с группенфюрером Мюллером, тогда все заключенные погибнут.

– Они мне могут не поверить, – сказал Рубенау. – Они же знают, что здесь у меня в залоге жена и девочка…

– Ну, при нужде мы ведь мальчика легко вынем из посольства, это не штука, – заметил Мюллер. – Узнай мы о вашей неискренности – а мы люди рукастые, узнаем, – ваш мальчик вернется к сестре и маме в гетто. Я не угрожаю, нет, вы думаете об интересе своей семьи, я – о своей… Что же касается того, поверят они вам или нет, то это можно прокорректировать: мы организуем так, что вам поверят, мы поможем вам в Швейцарии, мы поможем тому, чтобы там поняли правду про… Словом, почва будет взрыхлена… Я это сделаю через час, туда уйдет сообщение…

– Тогда шансы возрастут еще больше, – сказал Рубенау. – Тогда моя задача значительно облегчится…

…Через три часа, когда Рубенау увезли на вокзал и посадили на поезд, а Штирлиц ушел к радистам составлять текст телеграммы резидентурам гестапо в Базеле и Берне, Мюллер вдруг с ужасом подумал, что все случившееся может быть дьявольской игрой Штирлица, который решил разбить его блок с Борманом; он сейчас позвонит рейхсляйтеру от радистов и скажет, в каком поезде отправлен Рубенау, и еврея на следующей же станции снимут и отвезут к Кальтенбруннеру, и он там расскажет все; и тогда – конец: Борман уберет его, Мюллера, никакие объяснения невозможны…