Семнадцать мгновений весны (сборник)

– Самое поразительное заключается в том, что сейчас я совершенно явственно представил себе мельк форели, которая взносится сквозь грохот падающей воды вверх по порогу… Любите ловить форель?

– Не пробовал.

– Зря. Это еще более азартно, чем охота. Удачный заброс – моментальный поклев; никаких тебе поплавков, никакого ожидания; постоянное состязание удач…

– Здесь кое-кто ловит форель, – не понимая, куда клонит Штирлиц, настороженно ответил Хётль.

– Я знаю. Тут у вас хорошая форель, небольшая, а потому особенно красивая; сине-красные крапинки очень ярки, абсолютное ощущение перламутровости… В Испании я пытался заниматься живописью, там красивая рыбалка на Ирати, в стране басков… Рыбу очень трудно писать, надо родиться голландцем… Любите живопись?

Хётль полез за сигаретами, начал нервно прикуривать; порывы ветра то и дело гасили пламя зажигалки.

– Да не курите вы на прогулке! – сердито сказал Штирлиц. – Поберегите легкие! Неужели не понятно, что при здешнем воздухе никотин войдет в самые сокровенные уголки ваших бронхов и останется там вместе с кислородом… Уж коли не можете без курева, травите себя дома…

– Штандартенфюрер, я так не могу! – закашлялся Хётль. – Вы включили аппаратуру?

– Вы же видели… Конечно не включал…

– Покажите…

Штирлиц достал из кармана диктофон, протянул Хётлю:

– Можете держать у себя, если вам так спокойнее.

– Спасибо, – ответил Хётль, сунув диктофон в карман своего кожаного реглана. – Почему вы спросили о голландской живописи? Потому что знаете про шахту Аусзее, где хранятся картины Гитлера?

Штирлиц снова закинул голову и, вспомнив стихотворные строки из затрепанной книжечки Пастернака: «…в траве, меж диких бальзаминов, ромашек и лесных купав лежим мы, руки запрокинув и в небо головы задрав, и так неистовы на синем разбеги огненных стволов…» – почувствовал всю весомость языка, ощутил поэтому горделивую, несколько даже хвастливую радость и, вздохнув, сказал:

– Как это ужасно, Хётль, когда люди ни одно слово не воспринимают просто, а ищут в нем второй, потаенный смысл… Отчего вы решили, что меня интересует хранилище картин, принадлежащих фюреру?

– Потому что вы спросили меня, как я отношусь к живописи… Мне поэтому показалось, что вы тоже интересуетесь хранилищем.

– «Я тоже». А кто еще интересуется?

Хётль пожал плечами:

– Все, кому не лень.

– Хётль, – вздохнул Штирлиц, – вам выгодно взять меня в долю. Я не фанатик, я отдаю себе отчет в том, что мы проиграли войну; крах наступит в течение ближайших месяцев, может быть, недель… Вы же видите отношение ко мне спутников, которые не выпускают меня с территории этого замка… Меня подозревают так же, как вас, но вы имеете возможность днем уезжать в Линц, а я этой возможности лишен… А в этом я заинтересован по-настоящему…

– Но как же тогда понять, – пропустив Штирлица перед собою на узенький мостик, переброшенный через глубокий ров, по дну которого, пенясь, шумел ручей, сказал Хётль, – что вас, подозреваемого, отправляют со специальным заданием в штаб-квартиру Кальтенбруннера? Что-то не сходится в этой схеме… Да и потом, Эйхман вводил меня в свои комбинации: он играл «друга» арестованного, а я бранил его за это во время допроса – все-таки не первый год работаю в РСХА, наши приемы многообразны…

– Это верно, согласен… Но вам ничего не остается, кроме как верить мне, Хётль… Мне ведь тоже приходится вам верить… А я вправе допустить, что вы работаете на Запад с санкции Кальтенбруннера, он знает о вашей деятельности, давным-давно ее разрешил и вы поэтому еще вчера передали ему в Берлин мою шифровку и сообщили о нашем нежданном визите.

– Но если вы допускаете такую возможность, как вы можете работать со мною?

Штирлиц пожал плечами:

– А что мне остается делать?

Хётль согласно кивнул:

– Действительно, ничего… Но даже если мне – в силу личной выгоды, говорю вполне откровенно, – придется сообщить Кальтенбруннеру о визите вашей группы, о вас я не произнесу ни слова, которое бы пошло вам во вред.

– Призываете к взаимности?

– Да.

– Но вы ведь уже сообщили Кальтенбруннеру о нашем прибытии, нет?

– Мы ведь договорились о взаимности?

– Я бы советовал повременить, Хётль. Это – и в ваших интересах.

– Постараюсь, – ответил тот, и Штирлиц понял, что он, конечно же, ищет возможность каким-то ловким способом сообщить Кальтенбруннеру, если уже не сообщил…

– Кого интересуют соляные копи, где складированы картины? – спросил Штирлиц.

– Американцев.

– Их люди давно заброшены сюда?

– Да.

– Где они?

– Под Зальцбургом.

– Вы с ними контактируете?

– Они со мною контактируют, – раздраженно уточнил Хётль.

– Да будет вам, дружище, – сказал Штирлиц и вдруг поймал себя на мысли, что произнес эту фразу, подражая Мюллеру. – Сейчас такое время настало, когда именно вы в них заинтересованы, а не они в вас.

Хётль покачал головой:

– Они – больше. Если я не смогу предпринять решительных шагов, то штольни, где хранятся картины и скульптуры, будут взорваны.

– Вы с ума сошли!

– Нет, я не сошел с ума. Это приказ фюрера. В штольни уже заложено пять авиационных бомб; проведены провода, установлены детонаторы.