Семнадцать рассказов (сборник)

— А, я не про вас говорю, вы разве способны на что-нибудь! Ну, а как же вы, при вашем уме и таланте, не можете догадаться, что во мне происходить? Где же ваша опытность, о которой вы трубите на перекрёстках? Эх, вы — мужчины!.. Никогда-то вы, никогда вы не в состоянии самой простой вещи понять. Что вам каждый подросток-девчонка объяснит, до того вы во веки веков не додумаетесь.

Она говорила это с тою уверенностью, которая никогда не покидает женщину, когда дело коснётся вопроса чувств. Она была убеждена, что это так, что это иначе и быть не может. Её было не переуверить в этом.

А он буквально ничего не понимал. Он машинально смотрел на белые облака и сравнивал ту женщину, которую он любил так за полгода перед тем, и которая его любила, — с тою, которая сидела тут, бок о бок с ним на скамейке. Ах, какое то время было! Да нет, — то другая женщина была. То было свежее, молодое существо, с душистою косою, разметавшеюся по подушке, и с таким огнём в глубоких, бездонных глазках! Он горел там, этот огонёк, вспыхивал, искрился, погасал, опять загорался; эти беленькие руки сжимали его крепко-крепко, эти губки говорили ему: «Держать я буду тебя покуда сил хватит, — а если уйдёшь ты от меня, так не потому, что разлюблю, а потому, что объятья мои будут для тебя не достаточно сильны!..» И сколько часов, сколько дивных часов пронеслось над ними… А теперь? Как подурнела она! Углы рта опустились; глаза по-прежнему горят, но каким-то недобрым огнём. Платья все расставлены, фигура пропала, располнела, а щёки спали… И сколько злости, сколько ненависти в этом лице! Ну, хотя бы каплю, хотя бы только каплю прежнего чувства! Нет, — словно всё забыто, стёрто из воспоминаний!

— Да, да, — заговорила она, — вот чего нет, и никогда не будет в мужчине, — это чуткости. Вы по намёку не уловите никогда того, что надо сделать… а вы ещё лучше, гораздо лучше многих.

— Спасибо за похвалу, — пробормотал он.

— Скажите, — начала она, обдавая его резким, чёрствым взглядом, и вся повернувшись к нему, — скажите: зачем вы сюда приехали? Ведь я вас просила, я умоляла не ездить. Зачем вы приехали?

— Я счёл бесчестным поступить иначе, — я не мог оставить вас одну.

— Я бы вам писала.

— Мне мало этого.

— Я не одна здесь: муж со мною.

Его передёрнуло, но он ничего не сказал.

— А вы, какую вы пользу можете мне принести? Ваш вид, голос, фигура, походка — всё мне действует на нервы. Вы каждый день стараетесь мне попасться на глаза… Да по какому праву?

— Я люблю вас! — чуть не крикнул он.

— Хороша любовь! Если вы любите для вас моё слово должно было быть законом. Я сказала, что не хочу, чтобы на лето вы ехали вслед за нами сюда.

— Но это свыше моих сил!

— А мою болезнь, весь ужас моего положения, причиною которого вы, одни вы, — это вы ни во что не считаете? Да вы должны у ног моих ползать, счастливым быть, что я хотя изредка позволю вам дышать одним воздухом со мною… Ах, это ужасно, ужасно!

Она выхватила из кармана платок, прижала к глазам, её всю забило. Зонтик выкувырнулся из её рук на песок. Девочка опять на неё в испуге уставилась.

— Милая, да полно! — попробовал он её утешить.

Но где же ей. было слушать его утешения! Она вся отдалась своему горю: он склонилась головою на спинку скамейки и рыдала, рыдала…

— Ах, какая ты… да полно, — беспокойно говорил он, оглядываясь вокруг.

К счастью, на всём побережье никого не было; только вдали, совсем вдали, виднелась длинная фигура мистера Уэлькенса, на этот раз по невообразимой случайности оставившего свою подзорную трубку дома. Он недвижно смотрел на волны, и не намеревался двинуться с своего поста.

Наконец она успокоилась и вытерла насухо глаза; верхняя губка её покраснела и вспухла. Она подняла зонтик и снова его распустила, он успел как-то сам сложиться.

— Вы должны уехать, — сказала она неуспокоившимся голосом. — Вы уедете завтра же. Слышите?

Он хотел взять её за руку, она его отстранила.

— Хорошо, я уеду, — ответил он, — но я должен знать причину, почему вы настаиваете на этом.

— Ах, вы всё-таки не поняли. Ну, слушайте: я виновата, — я виновата перед мужем, перед этою девочкою, наконец, перед собою. Я сделала гадость, я изменила мужу. Надо, чтобы было за это искупление…

— Да погоди: ну вот всё кончится у тебя, тогда мы разойдёмся, ты меня забудешь, заживёшь счастливо…

— Счастливо? С вашим ребёнком? Да он мне будет каждую минуту напоминать о моём позоре…

— Да, ну об этом надо было раньше думать, — подавляя в себе кипевшее бешенство, сказал он.

— О, я одна и буду нести всю тяжесть наказания! — мелодраматически возразила она. — Ребёнок будет жить на счёт мужа, он его будет кормить, воспитывать, ласкать, как своего, — а я буду перед ним всю жизнь лгать и лгать.

— Но я могу давать вам деньги на воспитание…

— Я вам швырну эти деньги в лицо! — крикнула она. — Как вы смеете это говорить!.. Вы знаете, что я для вас обманула мужа, который во всяком случае честнее вас.