Семнадцать рассказов (сборник)

— Для чего же вам это знать?

— Я хотел объяснить себе, отчего вы бываете такой весёлый по четвергам.

— Отчего я такой весёлый? Ну, так вот смотрите сюда. Вот здесь под крестом лежит моя жена Эмма, которая умерла восемь лет назад. Я любил её больше всего в мире, и за это она отнята у меня. Восемь лет со дня её смерти, каждый четверг, в половине третьего я прихожу сюда, потому что она умерла в четверг, в половине третьего. И у меня сердце разрывается, когда я вспоминаю и представляю эху удивительную женщину. И я здесь плачу, на этих цветах, которые я сам посадил, и потом иду домой, и стараюсь быть особенно весёлым. Вы спросите, милый мальчик, отчего же именно я весел в этот день? Оттого именно я весел, что никому дела нет до моего горя.

— Мы вас так любим, — попробовал заметить я.

— О, у вас прекрасное семейство, и я глубоко ценю и уважаю ваших родителей, но, скажите пожалуйста, ну какое им дело, что у меня была жена — красавица Эмма, что я молился на неё, что она умерла, и похоронена здесь, а эти цветы растут и так хорошо пахнут? Ну, зачем бы я стал рассказывать вам всё это, что мне так дорого, а вам так малоинтересно. Я отлично знаю, что у вас никто не умер, и дай вам Бог жить как можно дольше, зачем же я буду говорить о смерти и смущать вас? Нет, я буду резов, как бабочка, и буду порхать с вами и хохотать, и веселиться.

* * *

Он поднял глаза к небу.

— Эмма знает, — сказал он, — что я так свято храню её память, что никогда никому не позволю до неё касаться. Эмма всё видит. Вы думаете, умерла она? Нет, я вижу её на этом голубом сияющем небе — она плывёт вон там светлым облачком. Это она, она — я наверно знаю. Ну, и зачем же я кому скажу, что по четвергам прихожу сюда беседовать с нею? Мне скажут, что я сумасшедший, и прогонят из дома, а я нищий, и жить мне нечем.

Он посмотрел на продавленный цилиндр и надел его на голову.

— Я три года у вас, и три года никто не знал, что я еженедельно плачу здесь. И мне весело было, что никто не знает моего горя, и что я один его знаю. Теперь вы узнали. Мне это неприятно. Я люблю вас, но мне неприятно, что вы знаете, зачем и куда я ухожу по четвергам. И я больше не могу у вас быть…

* * *

И он, действительно, ушёл от нас через полмесяца. Он не любил, чтобы проникали в его тайны.

1887

Ораторы

I

В большом южном городе X., в сороковых годах, главою местной епархии был один известный проповедник, личность глубоко образованная и почтенная. До сих пор во всех хрестоматиях можно встретить образцы его проповедей, как идеалы красноречия в своём роде. Говорил он всегда чрезвычайно убедительно, иногда сжато, и даже слишком сжато, но обладал неотразимою силой ораторства, и впечатление всегда и на всех производил изумительное.

Владыка очень заботился о своей епархии, и по возможности силился насаждать духовное образование и среди пастырей, и среди пасомого стада. Но с этой стороны его деятельность не всегда приносила соответствующие плоды. Даже более того: владыку постигала постоянная неудача на этом поприще. В конце концов он сильно разочаровался в своих начинаниях.

Вот о главном-то его разочаровании я и хочу теперь порассказать, тем более, что история эта полузабыта, и её вспоминают разве несколько старожилов, узнавших о ней случайно: и в своё-то время она огласки не получила.

Преосвященный на сельскую паству давно махнул рукой: уж очень туго поддавались хохлы его культуре. Затеял он было по сёлам воскресные беседы: чтение евангелия с объяснениями. Ничего как есть не вышло. На одну беседу сам приехал. Хутор богатый, казаки всё умные.

— Туго, владыко, туго! — предупреждает поп.

— Бери книгу, читай им. Увидим, как туго.

— Откуда начать, владыко?

— С начала — так, по порядку.

Развернул поп евангелие. От Матфея, глава первая. — «Книга родства Иисуса Христа, сына Давидова… Авраам роди Исаака, Исаак же роди Иакова».

Поморщился владыка: «Эк, не догадался поп со второй главы начать».

Вся хата полна, слушают чубы внимательно… «Озия же роди Иоафама»…

— Ну, зато понятно для них: никаких тонкостей нет: родословная на что уж яснее: все поймут.

«… Иехония роди Салафиила. Салафиил же роди Зоровавеля»…

Вдруг из угла восклицание:

— От-то чудо, то чудо!

Оглянулся преосвященный, — седой чуб в углу изумление высокое на лице выразил.

— Постой, отче Василий, — комментарии потребны. Поди сюда, старче. — Ты чему же так удивился?

— Да как же не чудо?

— Салафиил роди Зоровавеля?

— Чудо! Соловій — така маленька птичка, а журавель-то якій!

Краска в лицо кинулась владыке.

— Продолжай, — говорит попу.

Потом, безо всяких комментариев, уехал и никаких подтверждений воскресных бесед по епархии не рассылал. Решил он обратить лучше внимание на пастырей. Ну, и обратил.

II

Рассуждал он так: выходит поп из семинарии, обучен всяким наукам — и богословию. и риторике, и логике, и догматике, и элоквенции. Всё это у него в голове свежо и ясно. Достанет он место, поженится, народит детишек, засядет на свою пасеку и на баштан, правит службы, правит требы; а риторика и элоквенция, с позволения сказать, чуть не под постелью лежат. Жалко! Знание гибнет.