Сен-Map, или Заговор во времена Людовика XIII

У Гастона Орлеанского хватило духа около получаса разговаривать в этом тоне с молодым человеком, слишком серьезным для столь легкомысленной болтовни; находясь под впечатлением важной сцены, разыгравшейся у него на глазах, и крупных интересов, поставленных на карту, барон де Бово ничего не отвечал на этот поток праздных слов и лишь удивленно посматривал на герцога Буйонского, словно вопрошая, действительно ли брата короля прочат в руководители одного из самых дерзких предприятий, какие известны в истории, а его высочество, не желая замечать, что его речи остаются без ответа; сам себе отвечал и говорил без умолку, расхаживая по комнате и увлекая за собой собеседника. Гастон Орлеанский боялся, что кто-нибудь из присутствующих возобновит страшный разговор о договоре, но это никого не прельщало, разве только герцога Буйонского, который хранил, однако, недовольное молчание. Что касается Сен-Мара, то советник де Ту увлекал его с собой, и они ретировались, пользуясь тем, что Гастон Орлеанский увлекся болтовней и, видимо, даже не заметил их ухода.

Глава XVIII ТАЙНА

И наши имена для дружбы беспримерной.

Навек соединясь, пребудут мерой верной.

А. Суме. «Клитемнестра»

Де Ту находился у себя дома, двери спальни были тщательно заперты, и отдан приказ никого не принимать и извиниться перед двумя гостями, если хозяин не успеет с ними проститься, а друзья все еще не обменялись ни единым словом.

Советник упал в кресло и погрузился в глубокое раздумье. Сен-Мар, сидя под сводами высокого камина, ожидал с серьезным и грустным видом, когда друг нарушит это тягостное молчание. Наконец де Ту пристально взглянул на него и, скрестив руки на груди, сказал:

— Так вот до чего вы дошли! Вот каковы плоды вашего честолюбия! Вы добиваетесь изгнания, а быть может, смерти человека и вторжения во Францию чужеземной армии; итак, мне суждено видеть вас убийцей и предателем родины! Что привело вас к этому? Почему вы так низко пали?

— Никому другому, кроме вас, не пришлось бы повторять этих слов дважды,— холодно промолвил Сен-Мар,— но я знаю вас и рад этому объяснению; я желал его и сам его вызвал. Сегодня я открою вам свою душу, я так хочу. Сперва у меня было другое намерение, намерение, вероятно, более благородное, более достойное нашей дружбы, дружбы вообще… ведь дружба — второе по святости чувство на земле.— При этих словах он поднял глаза к небу, как бы ища там это божество.— Да, так было бы лучше. Я ничего не хотел вам говорить; мне было трудно, но я пересиливал себя. Я решил всего достичь без вас и открыться вам, когда дело будет завершено; я решил уберечь вас от грозящих мне опасностей. Признаться ли в своей слабости? Я боюсь умереть непонятым вами — если мне суждено умереть; я готов примириться с проклятием всего мира, но мне тягостна мысль о вашем проклятии; вот я и решил вам все рассказать.

— Что я слышу? И у вас хватило бы мужества таиться от меня до конца? Зачем вы так печетесь о моей судьбе, дорогой Анри? Чем я провинился перед вами, что должен пережить вас, если вы умрете? Как достало у вас сил обманывать меня целых два года?! Вы показывали мне лишь внешнюю сторону своей жизни, вы неизменно входили в мою уединенную обитель с улыбкой на устах и всякий раз в ореоле новой королевской милости!

— Не ищите в моей душе того, чего в ней нет. Да, я обманывал вас, но находил в этом свою единственную мирную радость. Простите, если я урывал эти минуты у своей судьбы — увы! — столь блестящей. Я радовался счастью, которое вы мне приписывали, я скрашивал вашу жизнь этой грезой; а сегодня я виновен лишь в том, что разрушаю ее, показывая себя таким, каков я есть. Выслушайте меня, я буду краток: история любящего сердца всегда проста. Уже однажды — это случилось, помнится, в походной палатке, где я лежал раненый,— я едва не выдал своей тайны… Однако к чему послужили бы мне ваши советы? Я все равно не послушал бы их. Знайте же, я люблю Марию Гонзаго.

— Как?! Будущую польскую королеву?

— Если она и станет королевой, то лишь после моей смерти. Поймите, ради нее я стал придворным; ради нее я почти царил во Франции; ради нее я гибну и, быть может, умру.

— Погибнуть! Умереть! А я-то ставил вам в вину ваше торжество и оплакивал горечь вашей победы!

— Плохо же вы меня знаете, если могли поверить, что я был обманут улыбкой Фортуны, что я не предвидел ожидающей меня участи. Я борюсь со своим роком, но, чувствую, он меня одолевает; я взвалил на себя непосильную ношу и паду под ее тяжестью.

— Но что же мешает вам остановиться?

— Да ни к чему, он помогает разве только погубить себя, зная, во имя чего ты гибнешь, и рассчитать день, когда ты сложишь голову. Словом, отступать уже поздно. Если имеешь дело с таким врагом, как Ришелье, надо либо свергнуть его, либо умереть. Завтра я нанесу последний удар, ведь только что я обязался сделать это!

— Вот против этого-то обязательства я и возражаю. Можете ли вы доверять тем, ради кого жертвуете жизнью? Разве вы не поняли их сокровенных мыслей?