Сен-Мар, или Заговор во времена Людовика XIII

— Гм, гм, ровно двенадцать часов тому назад господин обер-шталмейстер, наш любезный друг, провел прескверную минуту, — холодно сказал он.

В ответ на эти слова рядом с ним раздался пронзительный крик; он содрогнулся и отпрянул в сторону, опрокинув шахматный стол. Мария Мантуанская лежала без чувств на руках королевы; Анна Австрийская вся в слезах сказала на ухо королю:

— Вы беспощадны, государь!

И она принялась по-матерински ухаживать за юной принцессой, вокруг которой теснились придворные дамы. Мария пришла в себя, но лишь для того, чтобы лить нескончаемые потоки слез. Как только она открыла глаза, Анна Австрийская сказал ей:

— Увы, это правда, бедное дитя мое, — вы польская королева.

Нередко случалось, что те же события, которые исторгали слезы в королевских дворцах, вызывали ликование за их стенами; ибо, по мнению народа, радость неизменно сопутствует празднествам. Пять дней длились увеселения в честь приезда министра, и каждый вечер под окнами кардинальского дворца и Лувра толпились парижане, — видно, последние смуты привили им вкус к общественной жизни; они бродили по улицам, присматриваясь ко всему с оскорбительным и даже враждебным любопытством, и то шествовали молчаливыми рядами, то беспричинно хохотали или улюлюкали. Ватаги молодых людей дрались на перекрестках или плясали на площадях, как бы выражая этим надежду на новые развлечения и безрассудную радость, при виде которой сжималось сердце. Следует заметить, что унылая тишина царила именно в тех местах, которые, по приказанию министра, были отведены для народных гуляний, и что люди презрительно проходили мимо освещенного фасада его дворца. Если здесь и раздавались возгласы, то лишь для того, чтобы насмешливо прочесть и перечесть надписи, которыми безвестные писаки снабдили в пылу глупого угодничества портрет кардинала-герцога. Один из этих портретов даже охраняла стража, но все же кто-то ухитрялся издали бросать в него каменья. Кардинал был изображен на нем в форме генералиссимуса и в шлеме, осененном лаврами. Внизу имелась следующая надпись:

Да, герцог, Франция твою лелеет славу.
Как бога Марса, чтит Париж тебя по праву!

Однако эти прекрасные слова не могли убедить народ в том, что он счастлив; ив самом деле, он не больше любил кардинала, чем бога Марса, но участвовал в его празднествах, видя в них предлог для беспорядков. Весь Париж был в волнении; длиннобородые мужчины несли факелы, кувшины, полные вина, и оловянные стаканы, которыми они громко чокались, и, держась за руки, пели в унисон резкими, грубыми голосами старинную песню Лиги:

Прошла непогода,
Пляши веселей!
Есть мир и свобода,
И нет королей.

Прогоним заботу,

Усталая голь.
Зовет на работу
Бобовый король.

Садись, Жан из Майна,

Ушли короли…

Жуткие толпища, оравшие во все горло эту песню, прошли по набережным к Новому мосту, отбрасывая к стенам высоких домов редких прохожих, которых привлекло на улицу любопытство. Двое молодых людей, закутанных в плащи, столкнулись в этой сутолоке и тут же узнали друг друга при свете факела, который горел у подножия недавно воздвигнутого памятника Генриху IV.

— Итак, вы снова в Париже, сударь? — спросил Корнель у Мильтона. — А я-то думал, вы в Лондоне

— Слышите, сударь, что поет народ? Слышите? Что за ужасный припев:

Ушли короли…

— Это еще что, сударь, вы прислушайтесь к их разговорам.

— Парламентов больше нет, вельмож тоже нет, — говорил какой-то мужчина, — давайте плясать, теперь мы хозяева; старикашка кардинал скоро окочурится, останется лишь король да мы.

— Вы только послушайте, что говорит этот мерзавец! — продолжал Корнель. — Этим все сказано, вся наша эпоха — в этих словах.

— Неужели это дело рук вашего министра, которого у вас и даже у других народов называют великим? Не могу понять этого человека.

— Погодите, я все вам объясню, — ответил Корнель, — но выслушайте сначала последние строки письма, которое я получил сегодня; Станем поближе к фонарю, у статуи покойного короля. Мы сейчас одни, толпа отхлынула, слушайте: