Сено-солома

И они стали меня снимать. Яша протянул вилы. Вероятно, он хотел насадить меня на них, как жука. И таким образом спасти. Я надоумил его подать вилы другим концом. Внизу соорудили копну, чтобы я не очень разбился, когда упаду. Я ухватился за конец шеста и поехал по склону скирды, как на санках. Шест вырвался у меня из рук, я закрыл глаза и грохнулся мимо спасательной копны.

Амбалы несли меня домой на шестах. Как в катафалке. Впереди процессии шла Тата со скорбным лицом. Она пела траурный марш Шопена. У живота она несла подушечку, изготовленную из собственного платка. На подушечке вместо ордена лежал наряд, подписанный управляющим.

– Это Петя, – объясняла Тата встречным людям. – Он только что соорудил себе памятник.

Разрушитель сердец

Я не умер. Слухи о моей смерти оказались сильно преувеличенными. Как сказал Марк Твен. Я даже ничего не сломал. Только ушиб локоть. И на следующее утро наша бригада явилась к конторе в полном составе. На дверях конторы висела «молния»: «Привет бригаде П. Верлухина, заготовившей шесть тонн высококачественного сена». Почему они решили, что шесть, а не десять, я не знаю. И насчет высококачественного – это тоже для красного словца. Сено как сено.

Со мною здоровались за руку. Прихромал больной Нилыч и ходил рядом, гордился. Управляющий предложил мне переходить к ним на постоянную работу. Ввиду острой нехватки молодых специалистов.

Мы вышли в поле с маршем. Его опять сочинил Яша. На мотив песни о трех танкистах. У нас был очень бравый вид. Текст там такой:

Я иду поселком Соловьевка,
Напеваю песню ни о чем.
Я доволен. Вилы, как винтовка,
На плече покоятся моем.
А вокруг такая уйма сена,
Для коров такая благодать,
Что признаюсь, братцы, откровенно:
Захотелось мне коровой стать.
Чтоб меня кормили и поили,
Попусту скотинку не браня,
Чтобы руки женские доили
Горячо и трепетно меня.
В самом деле, это было б славно!
А за все – такие пустяки! —
Я давал бы молоко исправно
И мычал могучие стихи.

В этот день я опять поставил скирду. А на следующий день мы поставили две скирды и установили тем самым местный рекорд. Думаю, что он никогда не будет побит.

Тата уже не отпускала в мой адрес шпилек. Она посматривала на меня как-то жалобно. Доконал я ее своей работой. А Инна Ивановна смотрела на меня с восхищением. Теперь я знаю, за что любят мужчин. Их любят за ударный труд.

Не думайте, что поставить две скирды так же легко, как почистить, допустим, пару ботинок. В тот день я едва добрел до конторы, зашел в комнату девушек, а там потерял сознание. Упал в обморок, так сказать. Замечу, что у нас в лаборатории я никогда в обморок не падал. Даже если приходилось вкалывать по первое число.

Когда я очнулся, было уже темно. Я лежал на нарах, а Тата прикладывала мне ко лбу мокрую тряпку. В комнате находились также Люба и Барабыкина. Барабыкина лежала в своем углу, отвернувшись от нас с Татой.

Я приподнял голову и сказал голосом умирающего лебедя:

– Пить…

– Слава Богу! – сказала Тата. – Ожил! Петя, мы так перепугались! Что с тобой?

– Наверное, солнечный удар, – сказал я.

Она подала мне воды в кружке и держала ее, пока я пил. Потом она устроила мою голову поудобнее и принялась нежно шевелить мне волосы на затылке. Ощущение, я вам скажу, небесное. Ее пальчики были будто заряжены электричеством.

– Тата! – сказал я. – Как хорошо!

Люба толкнула Барабыкину в бок и выразительно на нее посмотрела. А потом вышла из комнаты. Инна нехотя повернулась к нам, сделала понимающее, но достаточно кислое лицо, и тоже ушла. Воспитанные у нас женщины!

Я обхватил Тату за шею, притянул к себе и поцеловал в щеку. Без всякой подготовки.

– Действительно, ожил! – сказала Тата. – Наконец.

– Что наконец? – спросил я.

– Я думала, что ты только стихи можешь читать.

– Ага! Значит, ты уже думала на этот счет?

– Петя, какой ты наивный, – с любовью сказала Тата. – А ты правда женат?

– Угу, – промычал я, уткнувшись ей в шею носом. – Правда.

– А чего же ты со мной целуешься? – строго спросила Тата.

– А хочется, – признался я. Это была святая правда.

– Мало ли кому чего хочется, – заметила Тата, отрывая меня от себя.

– Брось, – сказал я. – Я же целуюсь, больше ничего.

Я хотел сказать, что это вполне допустимо. В пределах морального кодекса.

– Знаем мы вас, – опытно сказала Тата. – Где ты воспитывался? Даже целоваться не умеешь.

Ловким движением она поймала мои губы и впилась в них так, будто хотела высосать из меня душу. Такое впечатление, что я прилип к трубе пылесоса. В голове у меня образовался легкий смерч, и мне стало плохо. Вернее, хорошо.

– Старый чемодан, – успел услышать я ее воркование. И снова впал в обморок.