Сеньор Вольто

Она поставила передо мной тарелку с курицей и рисом, но я был слишком расстроен, чтобы есть. Сказав, что мне надо подумать, я вышел наружу и уселся на землю, заслонив глаза так, чтобы меня не отвлекали похожие на мультипликацию создания, населяющие воздух. До тех пор, пока я не обнаружил любовные шашни Марты с Эспиналем, у меня никогда ни к кому не было ненависти. Я боялся и негодовал, но моя ментальная почва показала неспособность культивировать более сильные эмоции. Даже моя любовь к Марте была равнодушной. Знание, что Эспиналь жив, и не просто жив, а еще и свободен, чтобы быть с Мартой, которую я теперь любил с нехарактерной для меня интенсивностью, это знание воспламенило меня. Ненависть стала звездой, взорвавшейся на моем внутреннем небе, и меня пожирало желание убить его. С той поры я пришел к пониманию, что то создание, что овладело мной, создание, своеобразие которого я не узнаю, пока оно не покинет моего тела, а тот момент, мне верится, уже близок… я понял, что именно оно несет ответственность за такое усиление эмоции. Связь между нами была не как у паразита и его добычи, это был симбиоз. Я обеспечивал ему теплый приятный череп и постоянный приток электрической энергии, в обмен он максимизировал меня, сделав меня гораздо более соответствующим тому, чем я по существу являюсь. В то время я этого совершенно не понимал. Мои мысли были направлены единственно в сторону Эспиналя. Я не мог дождаться, чтобы убить его.

Я оставался сидеть на воздухе много часов, сосредоточившись в мыслях на Эспинале. Я не выработал никакого плана, но понял, что мне нужно подобраться ближе к своему врагу, и я верил, что моя изменившаяся внешность, седые волосы и глубокие морщины на лице, позволят мне это сделать. Уже после полудня из домика вышла Суйяпа и извиняющимся тоном сказала, что я могу оставаться в компаунде день-другой, но не дольше. Хотя мы не были близки со дня смерти моего отца, у которого она работала поваром и служанкой, рано или поздно кто-нибудь да вспомнил бы связь между нами. И хотя они считали себя моими друзьями, они с Антонио думали и о собственном выживании.

Я был ребенком в те дни, когда Суйяпа с мужем работали на мою семью, и хотя имел к ним некоторое чувство, все-таки никогда не любил их и не приходил в к ним, как сегодня. Казалось, что теперь я мог познать их сущность, ядро сердечной простоты, которая была как их силой, так и их слабостью, качество, которым обладает гондурасская душа с ее способностью выдерживать унижения гондурасской судьбы. Я сказал, что уйду позднее вечером и сказал, что буду благодарен, если смогу позаимствовать старую одежду Антонио и доехать с ним до города.

«Тебя убьют», серьезно сказала она. «Было бы безопаснее, если б ты позволил Антонио отвезти тебя вглубь страны… или, может, на север в Пикос Бонитос.»

Я ответил унылым заявлением, чей точный смысл мне еще предстояло постичь. «Я уже мертвец», сказал я.

x x x

И вот так, леди и джентльмены, я вернулся в Трухильо на закате того же дня, одетый как старый нищий в запачканный пиджак от костюма и грязные брюки, в поношенной соломенной шляпе с широкими полями, закрывающими лицо, обильно потея в плотной жаре и опираясь на палку, что я срезал в качестве посоха. Я ковылял из предместья города, где высадил меня Антонио, и шагал вдоль дороги к аэропорту, пока не добрался до поворота, который вел к пляжу и отелю «Христофор Колумб». Я не пробовал на себе скотский шокер ужу несколько часов — и шокер, и пистолет Эспиналя были у меня за поясом однако моя способность видеть созданий, что стаями плавали наверху, почти полностью затеняя небо цвета индиго, совсем не уменьшилась. Мне кажется, я перешел некий электрический порог, наверное аккумулировав достаточный заряд, чтобы подкрепить данную грань моего зрения. Эффект теней, однако, ослабел. Хотя я все еще их различал, исходящих из тел прохожих, они были едва уловимы, и вспомнив, что я не видел теней прямо после моей стычки с Тито на блошином рынке, я понял, что мое острое восприятие было, похоже, лишь стадией в процессе моей трансформации… а я чувствовал себя трансформированным. Четким, как никогда прежде. Так много моей жизни потрачено — как и любой жизни — в попытках уклониться от приговора судьбы, а ныне я подчинялся этому приговору бестрепетно.