Сент-Экзюпери, каким я его знал…

Его неотвязно преследует одна мысль: необходимо, чтобы все – удар кирки или размышление – достигало полноты собственного смысла. Смысла человеческого, смысла божественного? Станет ли человек итогом или станет человек у предела времен осуществлением Бога – не знаю, много ли он размышлял об этом. Но мир, где не во что верить, был для него невыносим. Слова Гийоме, дни и ночи наперекор всему шагавшего в снегах Анд: «Я такое сумел, что ни одной скотине не под силу…», эти слова находили у Сент-Экзюпери безоговорочный отклик.

Ферма, вдали от всякого жилья. Туда ведет холмистая дорога. Однажды, между двумя войнами, Сент-Экзюпери побывал там вместе со мной. Месяцы спустя, во время оккупации, я каждый вечер слушал там лондонское радио. Фермер приколол на стену карту, по которой мы следили за военными операциями… Эти вечера много значили для нас. После освобождения карту сняли. И фермер сказал мне: «Если бы все было так просто… Сколько раз я водил по ней пальцем…» Сент-Экзюпери понравились бы эти слова! Уже не было ни карты, ни пальца на карте. А радио продолжало вещать. Но в этом уже не было смысла. Мир оказался разобщен, он стал бессмысленным.

Над колыбелью Сент-Экзюпери склонялись авиация и поэзия. Он был, возможно, единственным писателем нашего времени, которого коснулась слава. Другие достигли лишь признания или известности. И то и другое можно создать и измерить. А славу – нет. Сент-Экзюпери возродил славу. Так решил род человеческий, и боги, и удача. Речь не идет о недостойной удаче игроков, но об удаче, дарованной богами, античной удаче, которая, быть может, тоже своего рода добродетель. Его жизнь состояла из триумфов. Другой бы успокоился, достигнув хотя бы одного триумфа. Но мой друг так и не нашел покоя. В каждом из его триумфов таился привкус горечи. И легенда, окружавшая его уже при жизни, не укротила его гордость и не даровала ему покой.

Однако, представляя Сент-Экзюпери безутешным, я искажу все пропорции. Были прекрасные часы, волшебные часы. Выпадали и вполне беспечные часы, когда он был сама веселость, лукавство и приветливость.

Есть в творчестве Сент-Экзюпери одна тема, повторяющаяся так часто, что может показаться, будто она преследует его. Она проявляется даже в частных письмах. Это тема садовника. «Я был создан, чтобы стать садовником…»

Садовник – это либо тот, кто ухаживает за розами и подстерегает малейшие изменения в жизни растений. Либо тот, кто орудует лопатой. А иногда является воплощением порядка, дисциплины и поэзии, смешанных воедино.

И, безусловно, никто, кроме Сент-Экзюпери, не обладал способностью создавать неуловимую поэзию, используя простейшие общедоступные элементы, с помощью цветов и звезд. Но почему именно садовник возник из всех его садов и странствий? И это после самых сокровенных его раздумий! Во время войны он писал мне: «…Между отъездами и возвращениями появляется такая опустошенность, тебе становятся близки воззрения пастуха». Еще один образ безмятежности и спокойствия. И в том же письме: «Леон Верт, стоит ледяной холод, и я не совсем понимаю жизнь. Я не очень хорошо знаю, куда приткнуться, чтобы быть в мире с самим собой…»

Садовник, пастух – быть может, это образы стабильности, к которой он всегда стремился? Возможно, ему казались бессмысленными и бесчеловечными путешествия в небесном пространстве, война? Мне вспоминается один полет на самолете из Парижа в Марсель, который мы совершили вместе с женой в ту пору, когда путешествия самолетом не имели ничего общего с поездкой в спальном вагоне. Это был ее первый полет. Когда мы приземлились в Броне, она, выйдя из самолета, наклонилась к земле. Среди чахлой травы она заметила жалкую маргаритку. «Наконец, – сказала она, сорвав ее, – что-то понятное и доступное мне…»

А может, жизнь Сент-Экзюпери была вечно недостижимой мечтой о безмятежном спокойствии? Чаще всего его образы отличаются умиротворенной чистотой. Он редко упоминает о скорости. Случается даже, что скорость он преображает в неподвижность. Так, по поводу одного из последних своих заданий дальней разведки он писал: «Пилотируем это невесомое чудовище “Лайтнин П-38”, на борту которого не ощущаешь движения, напротив, чувствуешь себя почти как на земле».

Сент-Экзюпери был самым уравновешенным и вместе с тем самым беспокойным человеком. Он мог расстаться с радостью, которая долго украшала его жизнь. Он отличался верностью, но упускал счастье. Он умел создавать прекрасную атмосферу, хотя повсюду ощущал оковы и никогда не ведал покоя. Он всегда находил повод для волнения. Он сомневался в себе до такой степени, что порой пытался найти отклик на свое произведение у тех, кто не шел в сравнение и с Лафоре, служанкой Мольера. Порой он был готов выслушать любое мнение.

Беспокойство нередко погружает в сумрак. Прежде беспокойного человека путали с мрачным. Но у Сент-Экзюпери беспокойство не столько игра теней, сколько непрерывная подвижность отблесков.

Но как же он был не прав, полагая, что мог стать садовником!