Сент-Ронанские воды

— А я, — объявил он, — избавлю тебя, по крайней мере сейчас, а может быть, и навсегда, от расспросов о том, в чем ты призналась. Слухи о твоем неблаговидном поведении доходили до меня и тогда, когда я был в Англии. Но кто из тех, кто ежедневно наблюдал тебя и на чьих глазах протекала в последние годы твоя жизнь, мог бы им поверить? Обо всем этом я буду сейчас молчать и, может быть, вообще никогда не заговорю, если, конечно, ты не вздумаешь перечить моей воле или уклоняться от участи, которую обстоятельства сделали неизбежной. А теперь — время уже позднее. Иди, Клара, спать и обо всем, что я тебе сказал, думай как о чем-то вынужденном необходимостью, а не моим личным желанием.

Он протянул руку, и она не без некоторого колебания и страха вложила в нее свою дрожащую ладонь. Так, с сумрачной торжественностью, словно на похоронах, он провел сестру через всю галерею, увешанную семейными портретами, в конце которой находилась комната Клары. Луна, проглянувшая в этот миг сквозь плотную пелену туч, предвещающих непогоду, озарила двух последних отпрысков древнего рода, которые рука об руку неслышно скользили, скорее как тени усопших, чем как два живых человека, через холл, мимо портретов, на которых изображены были их предки. Одни и те же мысли владели ими обоими, но, бросая беглый взгляд на поблекшие от времени изображения, ни он, ни она не решились произнести вслух: «Эти люди и предвидеть не могли, какое несчастье постигнет их дом!» У дверей спальни Моубрей выпустил руку сестры и сказал:

— Клара, сегодня перед сном тебе следовало бы поблагодарить Бога за то, что Он спас тебя от страшной опасности, а меня — от смертного греха.

— Я сделаю это, — ответила она, — непременно сделаю.

Торопливо, словно упоминание о происшедшем вновь вызвало в ней прежний страх, Клара пожелала брату доброй ночи, и едва сестра очутилась за дверью, как он услышал, что она повернула ключ в замке и вдобавок задвинула оба засова.

— Понимаю тебя, Клара, — пробормотал Моубрей сквозь зубы, услышав скрежет первого, а затем и второго засова. — Но даже если бы тебе удалось укрыться под громадой самого Бен-Невиса{265}, тебе не избежать предназначенной судьбы. Да! — говорил он про себя, медленно и угрюмо шагая по освещенной луной галерее и не зная, что ему делать — вернуться в гостиную сестры или удалиться в свою одинокую спальню, как вдруг внимание его привлек какой-то шум во дворе.

По правде сказать, было еще не так поздно, но в Шоуз-касле гости бывали настолько редко, что если бы Моубрей не услышал стука колес во дворе, он подумал бы скорее о грабителях, чем о посетителях. Но так как — он это ясно расслышал — во двор въехал экипаж, ему сразу пришло в голову, что это наверно, лорд Этерингтон решил, несмотря на довольно позднее время, переговорить с ним о всяких слухах насчет его сестры и, может быть, заявить, что с его притязаниями на ее руку теперь покончено. Торопясь узнать даже самое худшее и так или иначе решить вопрос, Моубрей возвратился в гостиную, откуда только что вышел и где еще горел свет, и, громко позвав Патрика, который, как он слышал, о чем-то говорил с возницей, велел ему пригласить посетителя в гостиную мисс Моубрей. Но из длинного коридора и тех двух-трех ступенек, которыми он заканчивался, до Моубрея донеслись не легкие шаги молодого дворянина, а чья-то тяжкая поступь, вернее даже топот. И когда дверь открылась, перед ним предстала не изящная фигура лорда Этерингтона, а плотная, четырехугольная масса, которую являл собою мистер Перегрин Тачвуд.

Глава XXXVI Родич

Он родственные заявил права

И родичем был признан.

«Покинутая деревня»

Удивленный описанным в конце предыдущей главы неожиданным и нежеланным появлением этого гостя, Моубрей в то же время ощутил некоторое облегчение оттого, что его решительное объяснение с лордом Этерингтоном на время откладывается. Поэтому он раздраженно, но с внутренним удовлетворением спросил, по какой причине мистер Тачвуд удостоил его своим посещением в столь поздний час.

— По необходимости, которая и дряхлую старуху заставит бегать, а не по доброй воле, могу вас заверить, — ответил Тачвуд. — Бог мой, мистер Моубрей, я предпочел бы лезть на Сен-Готардский перевал{266}, чем с опасностью для жизни трястись в этой проклятой старой повозке по вашим дорогам, на которых вот-вот сломаешь себе шею. Знаете, кажется, придется потревожить вашего дворецкого, чтобы он принес мне чего-нибудь промочить горло. Меня одолевает такая жажда, словно я подрядился сдельно грузить уголь. Наверно, у вас имеется портер или доброе старое шотландское пиво.

Проклиная в душе нахального посетителя, Моубрей велел слуге принести вина и воды. Тачвуд смешал их в стакане, который и осушил до дна.

— Домочадцев у нас мало, — сказал хозяин, — я сам редко бываю дома и еще реже принимаю гостей, когда мне случается не выходить. Сожалею, что не могу предложить вам пива, если вы его предпочитаете.