Сентябрь

— Конечно, я гадко себя вел. Как жалкий трус. Я ехал на машине в Лондон, и чем больше миль оставалось позади, тем более стыдно мне становилось за то, как я поступил по отношению к Каролине и Алексе и как поступаю по отношению к Пандоре. Подъезжая к Лондону, я твердо решил написать Пандоре и объяснить: то, что было между нами, — всего лишь фантазия, несколько выморочных дней, нематериальных и не имеющих будущего, мыльные пузыри. Решил, но не написал. Утром пошел на работу, а к исходу дня уже сидел в самолете и летел со своим шефом в Гонконг. Предстояло заключить крупную финансовую сделку. И заниматься этим поручили мне. Три недели я отсутствовал. А к тому времени, когда вернулся в Лондон, маленький эпизод в Крое как бы отодвинулся в нереальное прошлое, далекий, словно событие из чужой жизни. Просто не верилось, что оно произошло со мной. Ведь я был безупречно владеющим собой, хладнокровным бизнесменом, а вовсе не мятущимся романтиком, потерявшим почву под ногами из-за минутного увлечения. И слишком многое стояло на кону. Моя работа. Образ жизни, которого я для себя добился отчаянным трудом. Алекса. О том, чтобы лишиться Алексы, я даже подумать не мог. И Каролина. Моя жена все-таки, «в радости и в горе». Она возвратилась с Мадейры, загорелая, поправившаяся, здоровая. Мы пережили с нею тяжелые времена, но они уже позади. И мы снова вместе. Неужели сейчас пустить все по ветру? Мы подобрали и связали разорванные нити прежней семейной жизни, брака, устраивавшего нас обоих.

— А что с Пандорой?

— С Пандорой… ничего. Кончено. Я так и не написал того письма.

— О, Эдмунд. Это жестоко.

— Да. Грех упущения. Знакомо тебе такое чувство, когда надо было исполнить что-то очень важное, а ты не исполнила? И теперь с каждым проходящим днем сделать это все труднее, пока, наконец, вообще не выходит за пределы осуществимого и становится невозможным. Там все было кончено. Арчи и Изабел уехали в Берлин, живая связь с Кроем прервалась. Вестей оттуда я больше не получал. Пока однажды Ви не позвонила из Балнеда с сообщением, что Пандора уехала. Сбежала на другой конец света с богатым американцем, который годится ей в отцы.

— Ты винишь себя?

— Конечно.

— А Каролине ты не рассказывал?

— Никогда.

— Ты был счастлив с нею?

— Нет. Она была не из тех, кто дарит счастье. У нас все было благополучно, потому что так надо было нам обоим, отвечало и ее, и моим интересам. Но любовь, во всех смыслах, почти совсем отсутствовала. Жаль, что мы не жили счастливо. Легче было бы примириться с ее смертью, если бы позади у нас осталась счастливая жизнь, а не просто… — он задумался, подбирая слова — …не просто десять лет, попусту потраченных.

Больше тут сказать было нечего. Через разделявшее их пространство муж и жена смотрели друг на друга. Вирджиния увидела глаза Эдмунда, полные грусти и тоски. И тогда она встала с низкой скамеечки, подошла и села с ним рядом. Провела пальцем по его губам. Поцеловала его. А он обнял ее одной рукой и притянул к себе.

Она спросила:

— А у нас?

— Я и не знал, что так бывает, пока не встретил тебя.

— Мне жаль, что ты раньше этого всего не рассказал.

— Стыдился. Не хотелось, чтобы ты знала. Я бы отдал правую руку, чтобы ничего этого не было. Но это невозможно. Так было. Прошлое становится частью нас, и никуда от него не деться.

— Ты поговорил об этом с Пандорой?

— Нет. Я ее почти не видел. Не представился случай.

— Ты должен объясниться.

— Да.

— Мне кажется, она все еще тебе очень дорога.

— Да. Но она из прежней жизни, а не из теперешней.

— Знаешь, я всегда тебя любила. Наверное, если бы не любила, то и не страдала бы так из-за тебя. Но теперь, когда я увидела, что ты такой же, как все люди, что у тебя такие же слабости и ты делаешь такие же идиотские ошибки, мне стало гораздо легче. Видишь ли, я никогда раньше не чувствовала, что ты во мне нуждаешься. Я считала тебя человеком абсолютно самодостаточным. Знать, что в тебе нуждаются, — это важнее всего.

— Я и теперь в тебе нуждаюсь. Останься. Не бросай меня. Не уезжай в Америку с Конрадом Таккером.

— Но я ведь и не собиралась уехать с ним от тебя.

— Я думал, что собираешься.

— С чего ты взял? Он просто очень славный человек.

— Мне хотелось его убить.

Никогда не признавайся Эдмунду. Вирджиния не ощущала за собой никакой вины, но стремилась оградить мужа, а свою тайну гордо сохранить, как личный, никого не касающийся трофей. В ответ на его признание она шутливо отозвалась:

— Было бы очень жалко!

— Твой дед с бабкой, наверное, огорчатся?

— Мы приедем к ним в другой раз. Ты и я, вдвоем. Генри оставим с Ви и Эди, а сами поедем к моим старикам.

Эдмунд поцеловал ее. И, откинув голову на мягкую спинку дивана, со вздохом сказал:

— Хорошо бы нам не надо было ехать на этот проклятый бал.

— Да. Но придется. Хотя бы ненадолго.

— В тысячу раз лучше было бы сейчас лечь в постель.

— О, Эдмунд, у нас с тобой столько времени для любви. Годы. Вся оставшаяся жизнь.