Сентябрь

Когда Иван потерял сознание, говоря Филиппу и Петру Сергеевичу, чтобы они не уходили, те двое первоначально перепугались не на шутку, но потом доктор подошел и проверил дыхание, после чего заверил Филиппа, что он не умер, а дышит. Он остановил его от порывов вернуть Ивана в сознание, объясняя тем, что ему нужен покой, что после будет немного лучше. Они вышли из комнаты, несильно прикрыв за собой дверь, чтобы услышать малейший шорох.

Несмотря на поздний час, явился Семен Степанович, весь бледный и потерянный.

– Я звонил в больницу, Машу забрали. Смотрели на меня, прямо как вы, – он глянул на доктора, – мол, что же вы дома держали её, больную такую. А я только плечами повел: сам не ведаю, какой меня леший укусил, что я так мучил её. Теперь уж она в безопасности, вылечат своими уколами, – последнее он проговорил с легким оттенком досады на «этих врачей». – Они сказали, что если бы еще больше протянул, спасти было бы практически невозможно. Но сейчас еще есть шанс.

– А Надю я нашел тогда, – продолжал он после небольшого молчания, – когда вы приходили. Тогда и решили вместе звонить в больницу.

– Одной спасенной душой больше, – промолвил Петр Сергеевич, уже распрощавшийся с Машей во время своего короткого обследования, но теперь уверенный в её выздоровлении в надежных руках Эскулапа.

– Да, до чего же эгоистичен человек в своих помыслах. Я ведь мог её погубить только из-за своего презрения к больничным заведениям и врачам-шарлатанам, – он сразу извинительно глянул на сидящего в комнате доктора. – Простите, не в ваш адрес сказано, я в общем. Свои интересы поставил выше жизни моей жены! До чего же я глуп, раз не замечал этого! Только сейчас заметил, здесь, в этой квартире. Кстати, – опомнился гость, – как Иван Богданович? Лучше?

– Нет, состояние стабильное – плохое. Он дремлет.

– Ох, жаль как, хороший человек, крайне хороший, каких немного… – мямлил Семен Степанович, всё не имея понятия, куда ему податься, а Филипп с доктором ждали его решения.

– Теперь и с Надей все станет хорошо. Машу скоро выпишут, а там и заживем, – но все это говорилось безрадостно. – Ох, дурак же я глубокий, дурак…

Он постоял немного, потом кивнул головой куда-то в сторону окна и неспешно вышел, затворив за собой дверь.

Было уже темно. Доктор устало дошагал до стула и тяжело опустился на него; Филипп подошел к окну и приоткрыл форточку.

– Очень он плох, да? – сам не зная зачем, спросил Филипп, не поворачиваясь к доктору.

– Я подумал, ты уже смирился, – бездумно выпалил Петр Сергеевич и посмотрел на Филиппа, – прости, я не хотел обидеть. Он плох, да, ему должно быть трудно сейчас держаться, но он мужественно терпит, – он сделал паузу. – Скоро болезнь его настигла, быстро стала проявляться, такое редко происходит, чтобы вот так сразу. Люди, конечно, сгорают за день, но я первый раз воочию это наблюдаю и ничего не могу сделать, разве что колоть бесконечно морфин, от которого он отказался.

– Спасибо тебе, Петр Сергеич, что помогаешь, а ведь мог бы уже оставить это дело и пойти домой.

– Это мой долг – быть с больным. Мы же врачи, наше призвание – людей спасать, а если спасти нельзя, то смягчать последние минуты. Здесь я ничего сделать не могу и чувствую некую вину за это. Жалко, что такой хороший человек уходит, неправильно я его расценил поначалу, спесивым юнцом он мне показался.

– Вчера-то?

– Да, вчера, когда ко мне наведались. Твердил всё, что мне нет дела, что я равнодушно долг выполняю, ан нет, не прав был. Я с каждым больным его тяготы переношу, не могу по-другому, а потом радуюсь его выздоровлению.

– Он и мне тогда всё утро говорил про свои мысли, но я не понимал. А потом к окну подошел, посмотрел, увидел эту кутерьму – и понял. Но он её преувеличивает, слишком категорично смотрит вокруг. Взять хоть этого продавца, вечно сидящего за газетой, – тот ещё философ-самоучка, толковый старичок, внимательный. Ваня мне как-то говорил, что в каждом есть «семя», символизирующее, что ли, саму душу человека. Это семя он боится вырастить и бережет, но напрасно; оно сильно и устойчиво, ему нужно помогать, а не укрывать от мира. Необходимо показать человеку его свободу, раскрыть его, тогда он обретет себя.