Сентябрь

Новицкого не было на месте.

— Ну что, разве я не говорил! — Поремба беззвучно рассмеялся. — Смотался, иезуит! Подслушал нас и смотался. Наверно, к Бернацкому с жалобой… Идите ко мне, я уже полдня здесь жду…

Теперь Поремба больше не стеснялся того, что снял ремень и расстегнул ворот; он взял за локоть измученного Фридеберга и подвел к столу. Там, небрежно замаскированная полевой сумкой, стояла фляга с водкой. Ее-то он и закрыл собой при появлении Фридеберга.

Они выпили по стакану. Поремба налил еще. Он не переставал хихикать, и смех его постепенно терял в глазах Фридеберга оскорбительный оттенок. Ему и самому теперь захотелось посмеяться: такой цирк получается из группы «Любуш», армии «Пруссия», позиций на Висле, из всего этого…

Они пили и хохотали, быть может, с полчаса. Потом Поремба внезапно встал, сделал два шага и рухнул во всю длину прямо на пол. Фридеберг бросился к нему, попытался поднять, испугался, не хватил ли его удар. Полковник был тяжелый. Фридеберг с трудом его поднял, усадил на стул, расстегнул мундир. По грузному телу Порембы пробегали странные судороги.

Поремба ударился головой о стол, раскинул руки и зарыдал, попросту зарыдал.

— Пропили мы, продули, профукали всю нашу светлейшую… — бормотал он и со злостью раза два так сильно стукнулся головой о край стола, что недопитый стакан подпрыгнул, водка пролилась, светлый ручеек подполз к сумке и захлюпал, стекая на пол.

Дверь, а в дверях Гапиш.

— Пан генерал? — Гапиш увидел Порембу, все еще сидевшего в полной отчаяния позе, и с отвращением и страхом, как девица при виде паука или мыши, рванулся назад, пискнул и захлопнул дверь.

Фридеберг выбежал следом за ним. Подпоручик уже не спал и протирал глаза. Гапиш стоял на пороге своей комнаты. Он еще не успел произнести ни слова, но Фридеберг все понял: за спиной Гапиша прятался Балай, как цыпленок под крылышком наседки. Гапиш отошел от двери, приглашая Фридеберга в комнату. С минуту все трое молчали.

— Итак, пан генерал, — Гапиш решился наконец нанести удар. — Верховное командование не видит необходимости в выделении оперативной группы «Любуш»…

Фридеберг смотрел на него, пожалуй, слишком красноречиво, потому что Гапиш беспокойно заерзал, глаза у него забегали, он прервал свою речь, оглянулся на Балая.

«Интеллигент» оказался более мужественным. Он шагнул вперед и ткнул пальцем в карту, исколотую спичками.

— Сегодняшнее положение на фронте подтверждает, пан генерал, правильность решения Верховного командования, — пробормотал он, гнусавя. — В момент, когда назревает, быть может, решающая битва под Петроковом, обособление нескольких крупных подразделений… Мольтке-старший…

— Ладно! — прорычал Фридеберг. — Заткнись!

— О, пан генерал! — Гапиш сложил губы сердечком и с упреком посмотрел на Фридеберга. — Лексикон командира…

— В ж… у меня ваш лексикон. Вы обокрали меня, обманули. Этого барана вы тоже успели, как я вижу, переманить…

— Действительно, Верховное командование согласилось прикомандировать майора Балая к штабу командования района Радом в качестве офицера оперативного отдела. Полагаю, что ввиду изменившейся ситуации…

— Убирайтесь! Поздравляю с приобретением. Можете на него надеяться, как на каменную гору. Пока сами не поскользнетесь.

— Я буду вынужден… — Балай вышел из-за спины Гапиша и гордо задрал голову. — Суд чести… пана полковника в свидетели…

— Пошел! — рявкнул на него Фридеберг, и Балай снова спрятался. — А со мной Верховное командование что решило делать? В ординарцы? Или на придорожной вербе мне повеситься?

— Э-э-э-э, — Гапиш снова замялся, — точных инструкций…

Фридеберг повернулся, хлопнул дверью. На улице уже светало. Минейко с шофером спали в машине. Над городом с воем пронеслась пятерка бомбардировщиков, направляясь на юг.

13

Ясь Пшевенда, по прозвищу Белесый, в то утро, как обычно, погнал коров из Блажеевиц на дальние пастбища, туда, за господский лес, в пяти с лишним километрах от деревни. Ясю уже исполнилось девять лет, волосы у него в соответствии с прозвищем были цвета выгоревшего льна, глаза небольшие, темно-голубые, штанишки, как и пристало пастуху, сильно потрепанные, ноги в синяках и царапинах. Три года уже он пас блажеевицких коров — сперва был помощником старика Палюса, а с весны, после смерти Палюса, стал самостоятельным руководителем этого отнюдь не последнего по значению деревенского ведомства; помогал Ясю один только пес Жуцай, известный своей ленью и капризами.

Обреченный ежегодно на семь и даже больше месяцев одиночества, Ясь стал не по возрасту серьезен. Коровы у него были хоть и тощие — ведь деревня каждый год начиная с января голодала, — но честные и благопристойные и границ отведенного им участка не нарушали. На пастбище Ясь обычно предоставлял им полную свободу действий. Жуцаю давал выходной до вечера, а сам принимался за технические изобретения.