Сентябрь – это навсегда (сборник)

— Тебе не понять, дружище Харон. Точнее, долго слушать, а мне – долго рассказывать. Сущность жизни не в больших событиях, которые мы так или иначе ищем на земле. Я понял это, когда ходил с рыбаками на промысел. Давно, еще пацаном… Сущность жизни в маленьких радостях и безмятежности духа. Представь только один день. Обычный, заурядный… С вечера ты искупался и просыпаешься утром в чистой постели. Ранняя осень. За окном чуть тронутые увяданием деревья. Воздух ключевой свежести, но еще тепло, а днем и вовсе будет сказочно. Ты делаешь короткую зарядку. Затем легкий завтрак. О, я даже сейчас слышу аромат жареной свинины и кофе – только что сваренного, с огня. А как здорово пишется в утренние часы! Сначала слова просыпаются неохотно, кажется, даже видишь, как они зевают и потягиваются. Проходит время – они начинают понимать порядок и смысл, выстраиваются на бумаге все быстрее. Они уже толпятся, спешат овеществиться, даже мешают друг другу. И повинуются. Ощущение власти над ними ни с чем не сравнимо. Такое, может, переживал только Наполеон, когда он и армия составляли как бы одно целое… Ах, старик, разбередил ты мне душу!

— Не убивайся так, – сказал Харон. – Глотнешь разок из Леты – и все забудешь. Хитрая река… Без нее здесь сплошной плач да стон стояли бы… Ты рассказывай, рассказывай…

— Не хочу забывать! – зло сказал Адам. – Не для этого у тебя прошусь… Обо мне писали: «Неистовый репортер». Это не только имя на первых полосах газет и дешевые книжонки, которые продаются во всех киосках. Это образ жизни. Я радовался всему этому, упивался, будто пьяница вином. Представь: ты славно поработал, бросил к чертям ручку, взял ключи от машины, спустился во двор. На сиденье нападало листьев – пусть так и лежат. Как уговаривались, заезжаю за подружкой. Через полчаса мы уже в небольшом ресторанчике, где подают мясо с грибами и чуть терпкое красное вино. И музыка… В узенькой вазе на столе – астры. И все это – вино, приятная болтовня, медленные танцы, нежные прикосновения – разжигают огонь страсти. Нетерпение гонит вас к машине. Вы то и дело целуетесь в пути, рискуя врезаться в столб. Наконец, спальня… О, ты не знаешь, дружище, какая у моей подруги была спальня. Вся стена, которая напротив изголовья, сплошное зеркало… И вдруг оказывается, что у меня рак. Это в сорок два года. Не нажился я, старче, понимаешь?!

Харон, как показалось Адаму, сочувственно кивнул, взглянул на часы.

Часы – хорошие, швейцарские – поразили Адама. Рубище, ладья, потусторонний старец и… этот механизм. Живой, тикающий, из того реального мира.

— Зачем они тебе? – спросил Адам, указывая взглядом на часы.

— Надо ориентироваться, – туманно ответил перевозчик. – Работы много видишь, какая толпа собралась, а я старый… Вот с тобой сегодня заболтался, а Гермес ночью новую партию приведет…

Адам на миг вернулся в прошлое, когда он оставил бесполезные консультации медицинских светил и окончательно распрощался с надеждой на выздоровление. За несколько дней он проштудировал целую стопку книг, в которых человек шел на тысячу уловок, создавая различные модели существования после смерти. Трудно сказать, чем конкретно привлекла его греческая мифология. Может, тем, что она не пугала крайностями. Да, сумрачно, да, плохо, да, забвение желаний, то есть потеря личности. Последний постулат связывался с многочисленными древними и новейшими представлениями о том, что психическая энергия индивидуума растворяется в некоем всеобщем поле… Словом, он сделал выбор, купил обол и даже переехал в Италию, к озеру Аверн, где, по преданию, находится один из входов в Аид… Когда Адам однажды ночью вдруг осознал, что не спит, а идет, спотыкаясь о камни, по едва освещенной тропе, он понял: все произошло именно так, как он предполагал. Спуск занял около двух часов. Люди шли молча, ошеломленные случившимся, не зная – радоваться ли им, что полного небытия пока нет, или стенать о безвозвратно утерянном. Их шло человек пятьдесят, а может, и больше. Он различал только тени ближайших попутчиков. Время от времени кто-нибудь из женщин начинал плакать. Гермес грубовато подбадривал их, но и поторапливал. По–видимому, тропа не успевала пропускать всех усопших, однако вводить какие-либо новшества здесь или ленились, или их запрещал канон.

Плеснуло весло – Адам встрепенулся.

«Почему я ничего не предпринимаю? Противоположный берег все ближе, а этот старец и не думает мне помочь! Неужто все напрасно?! Все мои ухищрения, энергия, жизнелюбие… Неужто они не нужны этому миру? И зачем тогда душе иллюзия жизни? Чтобы погаснуть в лучах? Сначала стать бесплотной, затем равнодушной и беспамятной, то есть абстрактно мыслящей субстанцией, деталькой всемирной ЭВМ… Нет! Тысячу раз нет! Мерзкий старик, забывший вкус, цвет и запах жизни, чем тронуть твое сердце?!»