Сентябрь – это навсегда (сборник)

— Послезавтра у Ольги выпускной вечер, – сказала за ужином Тамара. – Представляешь?

— С трудом, – хмыкнул Лахтин и посмотрел на дочь. – Мы слишком молоды, чтобы в ближайшие два–три года стать бабушкой и дедушкой.

— Не надо было жениться на первом курсе, – заявила Ольга. – Сами виноваты. Если ваша ветреность передалась мне с генами – пеняйте на себя.

Лахтин невольно улыбнулся.

После его возвращения из Гончаровки жизнь в их семье надолго или нет, но изменилась. Уже многие годы каждый из них жил как бы сам по себе, а тут вдруг будто проснулись, устыдились своей отчужденности и стали стараться замечать друг друга. Конечно, у Тамары с Ольгой и раньше было больше общего. А вот его, как и многих, повлекла некая центробежная сила и при внешней незыблемости семьи увела совсем на другую орбиту… Вторую неделю Лахтин не мог встретиться с Лялей и с удивлением заметил: последнее время его стали слушать и жена и дочка.

— Ты, наверное, понимаешь, что в связи со смертью бабушки мы не будем громко отмечать твой аттестат, – сказала Тамара.

— А я, получается, бессердечная дурочка и требую банкета? Так, по–твоему?

— Извини, доченька, – Тамара продолжала поражать Лахтина своей необычайной кротостью. – Ты ничего не требуешь, но мы с отцом хотим, чтобы ты не дулась и не считала себя обиженной.

— Ну что ты, мама, – Ольга, по–видимому, тоже удивилась дипломатическому демаршу матери. – Мы с ребятами договорились посидеть у Славки Яковлева…

Лахтин про себя отметил, как часто они стали опаздывать в отношениях с дочерью: попросишь, а она, оказывается, уже сделала это; посоветуешь хмыкнет насмешливо, поздно, мол, или пожмет плечами: «Это и ежу понятно…»

— Так мне звонить Виктору Федосеевичу? – спросил Лахтин одновременно у жены и дочери, возвращаясь к первоначальному разговору. Виктором Федосеевичем звали декана физтеха, с которым Лахтин подружился, еще когда работал над кандидатской. О поступлении Ольги толковали уже не менее года, и Лахтин свыкся с мыслью, что этот вопрос придется решать ему.

— Знаешь что, отец, – сказала вдруг Тамара, – оставь ты эти мысли. У тебя и так, как я понимаю, забот хватает.

— К чему ты ведешь? – удивился Лахтин.

— Поступление Ольги я беру на себя, – заявила Тамара. И столько в ее голосе было уверенности, даже убежденности.

«Я, пожалуй, недооцениваю Тамару, – подумал он, глядя на жену, которая в это время разливала чай. – Бог мой, знал бы Гарик–идеалист, что из продавщицы, из гадкого–утенка, вырос лебедь от торговли – директор крупнейшего универмага. Можно сколько угодно изгаляться по поводу вещизма, но когда моралисту понадобится „настоящая вещь“, он все равно придет или к моей жене – с просьбой, записочкой, по звонку, или вынужден будет искать спекулянта…»

Лахтин в кои-то веки вспомнил, как года два назад он с женой выбрался в театр. На сцене было нечто заграничное, то ли притча, то ли сказка, кажется, «Продавец дождя». Они ожидали в фойе звонка, пили коктейль, и тут он, раскланявшись с какой-то полузнакомой парой, услышал их перешептывание за соседним столиком: «Какой еще Лахтин?» – «Да муж Тамары Михайловны! Той самой… Из универмага!» Его покоробило тогда: он, ученый, чьи статьи уже были переведены на четыре иностранных языка, вдруг оказался в качестве бесплатного приложения к торговой гранд–даме.

«И все же, все же, – подумал Лахтин, допивая терпкий чай, – даже этот чай относится к пресловутому дефициту, и не мне, прирожденному потребителю, сокрушаться о падении нравов». Как бы вклиниваясь в его раздумья, Тамара сказала:

— Кажется мне, что вы пообносились, ребятушки. Я вам кое-что принесла.

Она вышла в соседнюю комнату и через минуту вернулась с двумя одинаковыми целлофановыми пакетами.

— Ой, мамочка, любимая! – завопила Ольга, бросаясь на свой пакет, будто котенок на клубок ниток или мячик. – Вельветки! Итальянские!

— Покорен… – веско сказал Лахтин, целуя жену в щеку. – Ты начинаешь нас баловать. Заметь: это приятно.