Сентябрь

Итак, не победила ни та, ни другая сторона. Щель в огороде Паенцкого вырыли, но подвал он свой не отдал. Особенно радоваться было нечему. Но на Кравчика этот маленький успех подействовал лучше лекарства. Оказывается, и они могут кое-что сделать, правда, не очень много, но все же пошли наперекор Паенцкому и полиции. Больше всего его радовало настроение Гени. Можно подумать, что она всю жизнь только тем и занималась, что штурмовала чужие подвалы. Она долго не могла успокоиться, все вспоминала старые обиды и клялась, что не позволит больше Лавицкому эксплуатировать себя.

Когда вечером снова пришли гости, Кравчик сидел в подушках. Усы свои, сохранившиеся еще с довоенных времен, разгладил, зачесал вверх, и они завились колечками. Он протянул гостям руку и улыбнулся. Ракец принес исправленный примус. Малиновский — газету. Пришли женщины. Драпала, как всегда, был навеселе, но не сильно. Разговор зашел о Паенцком и скандале.

Выслушав женщин, Эдисон сразу сделал вывод:

— Я был прав, на них надо идти с кулаками…

Малиновский также считал себя правым:

— Копают щели, готовят убежища — я же говорил вам…

Взяв на вооружение последнее событие и широко используя его в качестве главного аргумента, спорщики снова ринулись в бой. А Кравчик лежал, слушал и постепенно сползал с подушек все ниже и ниже. Молодцевато подкрученные усы как-то поникли, и к концу он почувствовал себя таким же беспомощным, как вчера. А ведь так готовился к этой беседе, ждал ее с нетерпением и был так уверен, что именно сейчас выявит слабые стороны обоих спорщиков. Но вместо этого в голову лезли лишь какие-то мелкие, незначительные мысли. Копать рвы, разумеется, нужно, готовить убежища — тоже. Но надо это делать по-настоящему, без обмана. А если Паенцкий вздумал отлынивать, надо его заставить. Нужно действовать сообща, как во время забастовки, со всеми Паенцкому не совладать. Рассуждения эти были правильны, кто может против них возражать? Но все это такие мелочи и связаны только с их домом. Даже с этими спорщиками по-настоящему Кравчику не справиться. Приходится ждать, пока они выговорятся.

Наконец спорщики замолкли, так и не придя к соглашению. Снова женщины принялись ругать спекулянтов. Смеялись над Рачкевичем и Паенцким, которые для встречи с министром вырядились во все черное, как на свадьбу.

— В такую жару! — хохотала Драпалова. — Рожи красные, как свекла, ботинки начищены. Я незаметно песочком плеснула на его лакированные сапожки. Подпрыгнул, как будто на огонь наступил!

— А как этот министр выглядит? Очень важный? — спросил Кравчик.

Драпалова посмотрела на Геню, а та в сердцах только рукой махнула.

— Это из-за него с подвалом ничего не вышло. Столько полицейских понаехало министра охранять!

— Ну, ты-то не больно испугалась! — Драпалова повернулась к мужчинам. — Только мы вышли из подвала, и он подъехал. Полицейские честь отдают. А наша Геня прямо к нему. Что это, говорит, мы тут щели копаем, убежища готовим, а нас полицией стращают! Так ему в лицо и выпалила!

— Я его знаю. — Геня небрежно махнула рукой. — Он как цыган со скрипкой, по всем свадьбам бродит. Неделю назад, когда пулеметик вручили, тоже здесь был…

— Ну и что он тебе ответил?

Ответ, видно, пришелся Гене не по вкусу, и повторять его не хотелось. Драпалова поспешила подруге на выручку:

— Строгий мужчина! Как закричит! Дело, мол, идет о государственных интересах, а вы, мол, только о себе думаете… А она ему — что все это один обман…

— Пани Геновефа! — Малиновский только головой покачал. — Сказать самому министру, что это обман!

— А что он мне сделает? Что могли, то уже сделали! И верно, обман. Сами кричат, будто убежища нужны, а как до дела дойдет — один обман!

— А он снова… — с волнением продолжала Драпалова, — что государственные интересы превыше всего, что все должны жертвовать собой…

Геня сидела вся красная и смотрела в окно. Кравчик дотронулся до ее руки.

— Не расстраивайся. У них всегда так, как только какое-нибудь жульничество, сразу кричат — государство! И норовят, чтобы кто-нибудь другой приносил жертвы…

14

У Бурды было достаточно оснований резко ответить на жалобы Кравчик. С того понедельника минуло всего десять дней, но в жизни Бурды словно две эпохи прошли, и обе кошмарные, только каждая по-своему.

В первые дни он как будто отупел. Двигался, ел, разговаривал, улаживал текущие дела, но не видел перед собой того горизонта, который придает существованию человека смысл. Иллюзии, так хорошо служившие ему в течение столь тягостного для всех последнего полугодия надежной опорой и утешением, были полностью сметены одним телефонным звонком.