Септимий Север. Африканец на Палатине

17. От богов получил я хороших дедов, хороших родителей, хорошую сестру, хороших учителей, домашних, родных, друзей – всё почти. И что никому из них я по опрометчивости не сделал чего дурного – это при душевном складе, от которого мог я при случае что-нибудь такое сделать, – благодеяние богов, что не вышло стечения обстоятельств, которое меня бы изобличило. И то, что я не воспитывался дольше у наложницы деда, и что сберёг юность свою, и не стал мужчиной до поры, но ещё и прихватил этого времени. Что оказался в подчинении у принцепса и отца, отнявшего у меня всякое самоослепление и приведшего к мысли, что можно, живя во дворце, не нуждаться в телохранителях, в одеждах расшитых, в факелах и всех этих изваяниях и прочем таком треске; что можно выглядеть почти так же, как обыватели, не обнаруживая при этом приниженности или же легкомыслия в государственных делах, требующих властности. Что брат у меня был такой, который своим нравом мог побудить меня позаботиться о самом себе, а вместе радовал меня уважением и теплотой; что дети рождались здоровые и не уродливые телом. И что не пробился я далеко в риторических, пиитических и прочих занятиях, на которых я, пожалуй, и задержался бы, если бы почувствовал, что легко продвигаюсь на этом пути. Что успел я моих воспитателей окружить тем почётом, о каком, казалось мне, каждый мечтал, а не откладывал, полагаясь на то, что они ещё не стары и что попозже сделаю это. Что узнал Аполлония, Рустика, Максима. Что явственно и нередко являлось мне представление о жизни в согласии с природой, так что, поскольку это от богов зависит и даяний оттуда, от их поддержки или подсказки, ничто мне не мешало уже по природе жить, и если меня не хватает на это, так виной этому я сам и то, что не берёг божественные знаменья и чуть ли не наставления. Что тело мое столько времени выдерживало такую жизнь. Что не тронул ни Бенедикты, ни Феодота, да и потом выздоравливал от любовной страсти. Что, досадуя часто на Рустика, я не сделал ничего лишнего, в чём потом раскаивался бы. Что мать, которой предстояло умереть молодой, со мною прожила последние свои годы. Что всякий раз, когда я хотел поддержать бедствующего или нуждающегося в чём-нибудь, никогда я не слышал, что у меня нет средств для этого; и что самому мне не выпадала надобность у другого что-нибудь брать. И что жена моя – сама податливость, и сколько приветливости, неприхотливости. Что у детей довольно было хороших воспитателей. Что в сновидениях дарована мне была помощь, не в последнюю очередь против кровохарканья и головокружений, и как это поможет в Кайете. И что, возмечтав о философии, не попал я на софиста какого-нибудь и не засел с какими-нибудь сочинителями да за разбор силлогизмов; и не занялся внеземными явлениями. Ибо всё это «в богах имеет нужду и в судьбе».⁷⁹

И это только часть длинного списка добродетелей, за наличие которых у себя император благодарил богов и близких. Но самое главное, что в нём нет ни слова о военных талантах, об умении руководить войной, командовать легионами… И вот этому самому не воинственному по духу владыке Империи достались жестокие войны на разных рубежах державы.

Первая военная гроза разразилась на Востоке, где соседом Рима была Парфия и правил царь Вологез III (148–192 гг.). Парфяне болезненно вспоминали вторжение Траяна в их владения в 115 ^_ и? ^гг? когда пали перед римлянами царские резиденции, а вражеские легионы пусть и ненадолго приблизились на востоке к Каспию, на юге же достигли Персидского залива. Да, поход Траяна в конечном итоге провалился, и граница между державами осталась на Евфрате. Но, тем не менее, римляне продолжали смотреть на парфян свысока. Антонин, к примеру, отказался вернуть в Парфию золотой трон царей, захваченный Траяном, хотя ещё Адриан обещал это сделать⁸⁰.