Сэр Гибби

С того самого дня Гибби уходил и приходил по своему усмотрению. Миссис Склейтер попросила его не задерживаться после десяти вечера и предупреждать их в том случае, если ему захочется остаться на ночь у своего друга. Гибби ни разу не нарушил данного ей обещания, и вскоре оба они уверились не только в надёжности любого его слова, но и в его безукоризненной пунктуальности. Миссис Склейтер так ничего и не узнала о нанесённой Гибби ране, а мистер Склейтер заметил, что ещё недели две Гибби не садился на своё излюбленное место у её ног — по всей видимости для того, чтобы не подставлять свою голову её внимательным глазам, — и от этого уколы совести были ещё больнее, и он ещё острее чувствовал свою нравственную несостоятельность.

Вечером того же дня у них были гости. Гибби уже был приведён в достаточно «цивилизованное» состояние, чтобы сидеть за столом в любой компании, не привлекая к себе лишнего внимания. Однако в тот вечер все взгляды были устремлены на него, потому что он никак не мог спокойно поглощать свой ужин: ему всё время хотелось помочь и услужить тем, кто сидел с ним рядом. Он готов был вскочить из–за стола ради малейшей безделицы. Естественно, такое его поведение досаждало хозяйке дома, и наконец, когда Гибби, не увидев в комнате слуги, в очередной раз выскочил из–за стола, чтобы принести что–то своему соседу, миссис Склейтер отозвала его в сторону и сказала:

— Это было очень любезно с Вашей стороны, Гилберт, но я прошу Вас, пожалуйста, не делайте так больше, когда прислуга находится в комнате. Это сбивает их с толку и вызывает неловкость у всех окружающих.

Гибби с готовностью выслушал её наставление, но воспринял его как разрешение ухаживать за гостями в те моменты, когда прислуги поблизости нет. И поэтому, когда по обычаю, принятому тогда в небольших домах, слуги принесли десерт и удалились из столовой, Гибби тут же поднялся со своего места и, к несказанному изумлению гостей, начал прислуживать всем сидящим с таким видом, как будто это было нечто само собой разумеющееся. Какое удивительное благоговение они испытали бы, если бы могли заглянуть в сердце этого мальчика и увидеть, с какой пылкой искренностью и любовью он ухаживал за ними! Его сердце было благодатной почвой, в которой скрывался корень служения ближнему, и для него всё это было не менее священным, чем алтарь для ветхозаветного патриарха, подходящего для принесения жертвы. Он так и вился вокруг стола, ловко и бесшумно, всем своим существом ощущая радость такого служения и нисколько не чувствуя, насколько странным оно выглядело в глазах других. Даже если бы он и смог это понять, это нисколько бы его не смутило.

Может быть, такие подробности покажутся читателю пустяковыми и совершенно не важными и для описания Гибби, и для моего романа, но я сильно сомневаюсь, что наши великие подвиги служения (если, конечно, мы на них способны) когда–либо приобретут подлинно христианский дух, пока даже самые малые наши дела не будут благоухать божественной добротой и любовью. И потом, такая готовность воспользоваться малейшей возможностью сотворить волю Господа не может не оказать благотворного влияния на всё дальнейшее служение, каким бы оно ни было.

Вскоре дамы поднялись из–за стола и вышли. Хозяин попросил Гибби позвонить прислуге, и тот немедленно повиновался. В столовой появилась служанка. Она принесла с собой поднос, на котором красовалось всё необходимое для приготовления и поглощения пунша по–шотландски. Гибби почувствовал, как ему на душу лёг тяжёлый камень. Впервые с того самого дня, когда он покинул город, он увидел знакомые признаки полуночных пирушек, неразрывно связанные для него с теми ужасами, от которых он бежал. На него нахлынули ужасные воспоминания о тех долгих ночах, когда он следил за своим отцом, а потом помогал ему дойти до дома; о последней его молитве, когда он пьяный умолял Бога о прощении; о том, каким мертвенно–белым и застывшим было его лицо на следующее утро; о драке в притоне у тётки Кроул и о зияющей ране бедняги Самбо. Гибби неподвижно стоял и смотрел на рюмки, бокалы и горячий чайник.

— И о чём только думает эта девчонка! — воскликнул священник, всё это время беседовавший со своим соседом, когда услышал, как за служанкой закрылась дверь. — Виски–то она и позабыла!.. Сэр Гилберт! — продолжал он, взглядывая на мальчика, — если уж Вы так любезны, то не принесёте ли Вы мне вон ту бутылку с буфета?

Услышав своё имя, Гибби встрепенулся, но не сдвинулся с места. Через секунду–другую мистер Склейтер, продолживший было разговор, подумал, что тот не услышал его просьбы, и снова поднял глаза. Гибби, как приклеенный, стоял между столом и буфетом, не сводя со священника синих глаз, которые уже начали застилаться слезами. На лице его не было и следа обычной улыбки. «Стал бы Господь пить из этой бутылки?» — думал он про себя.