Сэр Гибби

Поскольку Даурстрит находилась слишком далеко от Эльфинстонского колледжа, мистер Склейтер разрешил Гибби поселиться с Доналом. Правда, он хотел, чтобы мальчики сняли себе жильё в другой части города, более подходящей для молодого баронета. Но в доме миссис Меркисон нашлась ещё одна комната, и Гибби считал, что не годится покидать хозяйку, которая так много для них сделала. К тому времени мистер Склейтер уже почти не противился его желаниям. И он, и его жена научились понимать Гибби гораздо лучше; а любой человек, научившийся лучше понимать Гибби, одновременно начинал лучше понимать всё по–настоящему доброе, истинное и верное. С тех пор, как Гибби начал жить в их доме, их собственные представления о добре и истине стали намного чище и возвышеннее, хотя сами они вряд ли это замечали. И хотя Гибби быстро перестал высказывать недоумение и неудовольствие по поводу их поступков, я думаю, им пошло на пользу то, что в самом начале он так явно выражал своё огорчение. Узнав его поближе, они начали ощущать его отношение к своим словам и делам, даже если он ничем его не показывал. Когда миссис Склейтер чувствовала, что сделала или сказала то, что Гибби посчитал бы мирским и суетным, уже само молчание её безгласного подопечного было для неё обличением и упрёком.

Однажды вечером Гибби с Доналом отправились гулять и вернулись в город очень поздно, когда все лавки были уже закрыты. Только в одной–двух лавчонках из–под низко нахлобученных крыш тускло мерцал свет: наверное, их хозяева жили прямо там, где торговали. Вокруг не было ни души. Мальчики шагали по убогим, грязным улицам бедного квартала, направляясь к своему жилищу. Вдруг из–за поворота выскользнула фигура женщины в лохмотьях.

Несчастная двигалась бесшумно, как тень или бесплотный призрак; на мертвенно–бледном измученном лице выделялись огромные тёмные глаза, и мальчикам показалось, что перед ними предстало воплощение скорби, горького изумления и страха. Они смотрели на неё, как набожный паломник смотрит на загубленное, осквернённое святилище своего Бога (хотя, конечно, человек всегда больше и величественнее любого святилища). С чем мне сравнить её? С сапфиром, оправленным в кольцо из жести; с ангелом с искалеченными крыльями, вывалянными в грязи? С чем можно сравнить храм Святого Духа, оказавшийся в мёртвой пустыне: неприкаянную женщину в нищенских лохмотьях?

Она прижимала к груди тщедушного младенца, завёрнутого в уголок старенькой чёрной шали. Из её безумных глаз на мальчиков выглянуло целое море горя и отчаяния. Поравнявшись с ними, женщина заколебалась, приостановилась, выпростала из–под шали руку — даже не всю руку, а только ладонь, такую белую в ночной темноте — и робко протянула её мальчикам с немой просьбой о помощи. У Донала денег не было. У Гибби нашёлся шиллинг. Её пальцы схватили монету, лицо на мгновение осветилось радостью, губы прошептали слова благодарности, и она поспешила дальше. Мальчики глубоко вздохнули и почувствовали некоторое облегчение, но ненадолго. Мысль о женщине, бродящей в ночи, во тьме и тумане, не давала им покоя. Неужели никак нельзя собрать таких вот обездоленных под крыльями какой–нибудь доброй, гостеприимной наседки? Гибби сам долгие годы скитался по улицам и считал своё существование вполне сносным, но от этого он жалел несчастную ничуть не меньше. Её положение и в самом деле было гораздо печальнее и разительно отличалось от его нищенской, но весёлой вольницы.

Больше на улице никого не было. Единственное живое существо удалялось от них в мерцающем свете фонарей. Они проводили женщину глазами вдоль пустынной улицы, казавшейся Доналу пустым руслом безводной реки, по берегам которой высились лишь склепы, освещаемые могильными лампадами.

Почему–то им стало тошно при мысли о том, что они вот–вот потеряют её из виду, и, когда её было уже почти не видно, они повернулись и последовали за ней. Они двигались украдкой, держась от неё как можно дальше и не желая, чтобы она заметила за собой эту сострадательную слежку. Вдруг женщина исчезла. Мальчики подобрались к тому месту, куда, как им показалось, она завернула, и обнаружили маленькую лавчонку. Дверное стекло было прикрыто красной занавеской, наполовину сорванной с крючков. Внутри горела масляная лампа. Похоже, перед ними была лавка старьёвщика, грязная и ужасная. Посередине комнаты стояла та самая женщина, а другая с обрюзгшим лицом, страшная, как будто восставшая из ада, достала из какой–то потайной щели бутылку — точно такую же, к какой прикладывался, бывало, отец Гибби. Гибби уже готов был кинуться внутрь и выхватить мерзкое зелье из её руки, но Донал остановил его.

— Что ты! — прошептал он. — Мы же не можем ходить за ней всю ночь. А если бы и пошли, что ей от этого проку? Утром всё начнётся сначала. Оставь её, беднягу.