Сэр Гибби

— У каждой вещи на свете есть своё занятие, и если она сама не знает своего предназначения, тут–то как раз и пригодится истинное олицетворение. Почему бы поэту не наделить эту вещь смыслом и стремлением к тому, в чём и заключается её истинная сущность, для чего она и была создана с самого начала? Ведь в этом и состоит истина! Эх, Фергюс, ни с кем твои волны не сражаются! Они всего лишь часть великой гармонии омовения и очищения. Они трудятся, как домовитая служанка, трудятся день и ночь, чтобы отмыть мир до блеска, и поют ему дивные, чудные песни. На твоём месте я не стал бы рассказывать людям такой чепухи. Я бы сказал им, что человек, не делающий в мире того, что должен бы делать (причём, как следует, по–честному) не сравнится не то что с китом, но даже с пескарём! Потому что эти–то малые твари как раз и творят волю Того, Кто их сотворил, — каждым взмахом своих плавников, вместе с волнами, бьющимися о скалы. Потому что смысл тут один — держать море в чистоте и порядке. Когда я лежу порой в постели и меня вдруг касается лёгкое дуновение, я смотрю вверх и вижу, что надо мной пролетел мотылёк. И тогда я думаю, что все проклятия на свете — это всего лишь благословения, которых мы пока не понимаем, и что каждый мотылёк, каждая мошка, каждый пузатый шмель, гудящий басом (не говоря уж о голубях, ласточках, воронах, коршунах, совах, могучих орлах и пёстрых бабочках) своими крылышками просто гоняют воздух туда–сюда, чтобы всякая нечистота в нём не задерживалась, а тут же переворачивалась и исчезала. Это я в прошлом семестре узнал, из химии! Я и сам готов делать так, чтобы воды и воздух вокруг не застаивались, а значит, исполнять своё дело, махая… — да хоть крыльями, хоть хвостом! Ах, как же дивно всё сотворено! И всё это дышит, движется и существует в одном большом мире, где царят гармония и порядок. А всё почему? Да потому что все твари делают своё дело, и никто из них не бездельничает. Так что это ерунда, что одно в природе сражается с другим или вдруг начинает о чём–то беспокоиться. Разве когда дело доходит до людей и диких зверей — вот уж там–то сражений да крови предостаточно!

Всё это время Фергюс тыкал в землю концом своей трости, снисходительно улыбаясь.

— Надеюсь, милые дамы, этот поток варварского красноречия не слишком утомил Вас, — насмешливо произнёс он.

— Вижу, Вы не очень–то высокого мнения о наших умственных способностях, мистер Дафф, — ответила миссис Склейтер.

— Я могу судить только по себе, — парировал он с некоторым раздражением. — По чести я не могу сказать, что понял всё, что хотел сказать наш общий друг. А Вы?

— Всё до единого слова, — ответила миссис Склейтер.

В этот момент огромная волна с ужасающим грохотом обрушилась на маленькую бухточку как раз под тем утёсом, на котором они стояли.

— Видишь, Донал, это твоя служанка веником машет! — сказала Джиневра.

Все рассмеялись.

— Всё зависит от того, как на это посмотреть, — сказал Фергюс и замолчал, правда, решив про себя убрать из проповеди слова о бессмысленных волнах, тщетно бьющихся о скалы, пытаясь их сокрушить, и вместо этого вставить что–нибудь про зимний ветер, бессмысленно швыряющий снег туда–сюда.

Несколько минут никто не говорил ни слова.

— Ну что ж, сегодня суббота, завтра, как вы знаете, у меня рабочий день, — нарушил молчание Фергюс. — Мисс Гэлбрайт, не дадите ли Вы мне свой адрес, чтобы я мог навестить Вашего отца?

Джиневра рассказала ему, где они живут, но прибавила, что ему вряд ли удастся увидеть отца: последнее время он нездоров и никого не принимает.

— В любом случае, я хотел бы попытаться, — галантно возразил Фергюс и, раскланявшись с дамами и кивнув молодым людям, повернулся и зашагал прочь.

Некоторое время все молчали. Наконец Донал заговорил:

— Бедный Фергюс, — сказал он со смешком. — Он хороший человек и во многом мне помог. Но стоит мне представить его проповедником, мне всё время кажется, что я вижу перед собой какого–нибудь египетского жреца, стоящего на пороге великих стамбульских ворот, который дует и дует изо всех сил, чтобы не пустить в город ливийскую пустыню. А сзади, за жертвенником, сидят четыре огромных каменных бога и смеются над ним.

Потом Джиневра задала ему какой–то вопрос, и они ещё долго говорили о правде и лжи в поэзии, в результате чего миссис Склейтер почувствовала, что не зря подружилась с этим деревенским пареньком в странной одежде, и начала раздумывать, нельзя ли внушить мистеру Склейтеру, что этот молодой человек достоин гораздо более высокой участи.