Сэр Гибби

Наверное, большинству присутствующих это тоже показалось очень странным. Гибби, пожалуй, был единственным, кто видел сейчас перед собой настоящего Донала. Мисс Кимбл и её ученицы неодобрительно рассматривали его искажённое отражение в кривом зеркале своей собственной узколобой чопорности. Сквозь розовый флёр сделанного ей комплимента миссис Склейтер видела в нём будущего джентльмена. Мистер Склейтер взирал на него в перевёрнутый телескоп собственной значительности (кстати, весьма преувеличенной, ибо он был человеком самого скромного происхождения) и посему видел сущее ничтожество. Джиневра же относилась к нему с восхищённым уважением, считая его удивительно великим и непостижимым, способным постичь взаимные связи и пропорции всего того, что она могла видеть лишь глазом. Кроме того, она не могла не почувствовать, что Донал был гораздо приятнее и внешнему, и внутреннему взору, когда в старых вельветовых штанах и синей шапочке бродил по зелёным лугам среди коров и овец, с посохом под мышкой и книгой в руке. Там, в долине нельзя было не увидеть его природную одухотворённость; здесь же он и вправду выглядел нелепо. Всё достоинство поэта становится заметным благодаря не дорогому платью, а благородному окружению, но гостиная миссис Склейтер была недостаточно велика и недостаточно красива, чтобы воздать должное этому поэту, особенно сейчас, когда он предстал взорам собравшихся в нескладной выходной одежде. Директрисе пансиона и её ученицам он показался неотёсанным деревенщиной, и за неимением лучшего развлечения они ещё долго забавляли других пансионерок рассказами о неуклюжем знакомом мисс Гэлбрайт. Джиневре ещё не раз приходилось краснеть от негодования, слыша от подруг высокомерные насмешки в его адрес. Сначала она попыталась было дать им понять, какой Донал на самом деле, но увидев, что они недостойны её доверия, стала просто умолкать каждый раз, когда они снова начинали острить на его счёт, и только это строгое молчание заставляло их прикусывать язычки в её присутствии.

— Благодарю Вас, мэм, — сказал Донал, усаживаясь. — Вы очень добры.

Затем он повернулся к Джиневре и попытался было закинуть одну ногу на другую, но безуспешно. Как юный Давид не подозревал, что броня Саула окажется для него чересчур большой, пока не попробовал в ней походить, так и Донал не знал, что его воскресные штаны окажутся слишком тесными для некоторых привычных ему телодвижений.

— Надеюсь, мэм, Вы не забыли нашу корову Рогатку? — спросил он.

Нужно извинить остальных девочек за то, что они хихикнули, какой бы грубой и невоспитанной ни была эта привычка, столь распространённая среди пансионерок. Мисс Кимбл была шокирована — просто повергнута в ужас, как говорила она позднее — и немедленно обиделась на миссис Склейтер за её коварство, смягчившись лишь тогда, когда узнала, что этот жуткий грубиян и невежа явился сам, без приглашения.

Джиневра улыбнулась и отрицательно покачала головой.

— Теперь, когда я читаю ту балладу про змею, обвившуюся вокруг дерева, — продолжал Донал, на первый взгляд без всякой связи со своим предыдущим вопросом, — я всегда вспоминаю тот день, когда Вы впервые пришли к нам на луг с моей сестрой Ники, я перебежал к вам через ручей, а Вы испугались, что я промочил ноги! Ах, барышня! Когда Вы стояли тогда передо мной, я вдруг увидел, какое синее над нами небо, а луг так и пламенел зеленью, и коровы мирно жевали свою траву, и ветерок совсем уснул, а ручей приговаривал: «Вам и не нужно ничего говорить, ведь я здесь и сам скажу всё, что надо!» Ах, барышня, когда я об этом вспоминаю, мне кажется, что нет ничего драгоценнее человеческого сердца, живущего посреди всей этой дивно сотворённой красоты!

Гибби, стоявший за спиной Донала, казалось, излучал свет каждой клеточкой своего тела, но все остальные, хотя и прекрасно слышали каждое слово, не могли уловить ни малейшего смысла в его речи, и, подозревая, что малый не в своём уме, удивлённо смотрели, с каким глубоким уважением слушает его Джиневра. Там, где она видела поэта, они видели лишь оскорбительное недоразумение в человеческом обличье. Слово есть слово, но понять его можно по — разному — в зависимости от того, кто его слышит и что он думает о говорящем. Для чистого всё чисто, потому что войти в него может лишь чистота; а нечистому всё кажется пошлым, потому что он способен вместить лишь пошлость. Но в чём же тогда винить заурядного человека? Ведь он видит всё таким, какой есть он сам! А в том, что он удовольствуется этой заурядностью и согласен жить по своему собственному представлению о себе, а не в соответствии со своей подлинной сущностью, задуманной Богом, которая время от времени шевелится где — то в глубине его души, заставляя его виновато поёживаться от неясной неловкости.

Джиневра почти ничего не ответила на слова Донала. Ей просто нечего было сказать. В её мире ручьи не говорили, а молчали. Но Донал всё равно решил сказать ей нечто такое, что не понял бы никто из присутствующих, кроме Гибби — а от Гибби у него секретов не было.