Серафим

И я наклонилась над ним, низко-низко, так, что мои губы касались плотных, толстых бинтов у него на глазах, и повторила громче, как просил он:

– Пашка, швы заживут, тебя выпишут, и мы поженимся. Я буду с тобой. Навсегда буду, понимаешь?! Глазами твоими буду!

И слезы капали, капали, лились с моих щек и губ на его щеки, на белые бинты.
На слепое его лицо лились.
И все больные в палате молчали, притихли, наверно, слушали нас, как мы тут друг другу клянемся, а может, они просто спали все, дрыхли, суслики бедные, не проснулись еще после тихого часа.

ИЗГНАНИЕ ИЗ РАЯ. СЕРАФИМ

Я уезжал из Василя под дулом винтовки. Очень просто все было и страшно.
Не уезжал: убегал.
Только два дня я в нашем с покойной Иулианией доме и пожил. Лишь два дня всего. На третий день в дверь постучали. Я никого не боялся в своем селе, всегда сразу, с молитвой, открывал, кто ни постучит, в любое время дня и ночи. И тут – открыл.
На пороге стоял Петр, брат Пашки Охлопкова, ослепленного мною.
Петр держал в руках винтовку. Ее дуло глядело мне прямо в лицо.
Я не отвел взгляд.

– Беги, поп, – отчетливо, яростно выдохнул Петька Охлопков. – Беги, покуда цел! А то пулю тебе в твое поганое зевло всажу. И не одну!

– Хорошо, я уеду завтра, – я старался говорить медленно и спокойно. – Завтра.

– Не завтра, а седня! – хрипло крикнул Петька. – Щас! Собирайся! Живо!

– Дай зверям хозяина нового найти, – я, глядя Петьке в глаза, рукой показал на Фильку и Шурку, они жалко жались к моим ногам, о колени терлись головами.

– Корова твоя уж у хозяйки новой, – жестко выплюнул Петька, продолжая держать винтовку, как и держал. – Собака – у меня. Хорошая собака, умная. Не пропадет. Попугай сдох. Кошки живучие. Они сами себе новый дом найдут. Быстро! Собирайся!

Он тряханул винтовкой в воздухе. Сердце мое колотилось молотом.

– Петька, как брат?

Зачем я спросил!
Он как взбесился.

– Бра-а-ат! – завопил. – Бра-а-а-ат! Еще слово скажи! Еще вякни! Да я ж тебя разражу щас! Ты, поганец! Погань такая вшивая! Убил брата-а-а-а! Уби-и-и-ил! Еще и вякат! Где тряпки твои! Кидай все в кучу! Потом разбересся! Выметайся!

Я собирал свои вещи под дулом винтовки. Я старался, чтобы руки мои не дрожали, но они тряслись все равно. Как у старика.
Я бросал одежду и вещи в старое кресло, что стояло посреди избы. В нем любила сидеть Иулиания. В нем любил днем задремывать, наигравшись, засыпать Никитка.

– Быстрей! Копун! Мрр-р-разь…

Я выволок, бросил к креслу чемодан.

– Гн-н-нида…

Я медленно укладывал вещи. «Руки, не тряситесь, – говорил я рукам, – руки, не тряситесь».
Замки с громким щелком застегнулись. Вся моя жизнь застегнулась на все замки. Уместилась в одном старом чемодане.

– Ну?! Все?! Пошел!

– Господи, прости ему, ибо не ведает, что творит…

– Ведаю! Ведаю! – орал Петька. – Еще как ведаю! Выгоняю тебя к чертям собачьим! Из нашего села! Дрянь! Убийца! Больше не будешь девчонок наших топтать! Людей наших зренья лишать! Засудят тебя в городе твои! Засудят! Там уж знают все-о-о-о! Знают! Знаю-у-у-ут!

Я подхватил чемодан. Шагнул, ряса взлетела впереди шага и мазнула Петьку по ногам. Он, с винтовкой, отскочил от меня, как ужаленный пчелой.

– И ряса твоя поганая! И сам ты весь поганый! И место тебе – в аду! Слышишь! В аду-у-у-у-у!