Серафим

– Я уже не поп, – сказал я Валентине. – Тише. Не кричи ты так. Я оглохну.

– Оглохнет он! – вопила Валентина. – Оглох бы скорей! Ослеп бы! Милостыньку бы, как мамка, собирал бы! Увечному – лучше б давали! А что ж ты не поп, а в рясе?!

Я сидел перед сестрами в черной своей, васильской рясе. Мял черный штапель пальцами. Я не знал, как им сказать это все. Все, что совершилось.

– У меня просто нет другой одежды, – сказал я, наклонился над непочатой бутылкой «Сормовской» водки и заплакал, как ребенок, так я плакал на руках у матери, очень давно, в иной жизни, только теперь никто не утешал меня, никто не целовал в затылок, никто не шептал надо мною: тише, тише, мальчик мой, все пройдет, все заживет… до свадьбы заживет… до свадьбы…

И я сказал Валентине, слизывая соленый рассол со щек:

– Налей мне.

Она перестала орать и деловито спросила:

– Полный стакан?

Я глядел, как льется ртутная струя в граненый бабушкин стакан. Я следил, как стакан наполняется, как морозно стоит в нем рвотная жидкость людского забвенья, обмана, счастья и горя. Я взял полный стакан в кулак, закинул голову и влил водку в себя, внутрь себя, глубже, еще глубже. Я заливал водкой свою боль. Свою память. Я заливал ею свой огонь. Венчальные свечи, что гореть должны были, сияющие, нежные, на нашей свадьбе земной, – а будут гореть на небесной.

ДВУНАДЕСЯТЫЙ ПРАЗДНИК.

ПЯТИДЕСЯТНИЦА

– Вся подает Дух Святый, точит пророчествия, священники совершает, некнижныя мудрости научи, рыбари богословцы показа… весь собирает собор церковный! Единосущне и сопрестольне Отцу и Сыну, Утешителю, слава Тебе!

По всему храму, везде, в банках и бутылках, в вазах и ведрах, стояли срезанные березовые ветки.
Храм зеленел, как лес!
Девочек сегодня много было на клиросе. Я видел здесь и Женю Пестову, и двух маленьких сестер Распоповых, Ирочку и Леночку, а вон золотая головка Дуси Любимовой, а выше всех ростом – с волосами как вороново крыло, черно-сине-изумрудными, гладко причесанными, Полина Никодимова. Я искал глазами Настю. Не было, не было, не было Насти. Все. Не приходила она больше в церковь петь.

– Видехом свет истинный, прияхом Духа Небеснаго, обретохом веру истинную, нераздельней Троице покланяемся: Та бо нас спасла есть…

Зелень, Троицына зелень кругом! И храм в цветущую землю превратился. Да ведь храм, если вдуматься, и есть – Земля.
Круглая, могучая Земля. И меняются времена года на ней. И круг за кругом идут года; лишь одно Воскресение Господне вырывается из общего круговорота смерти.
Храм – смерть? Да, храм – гроб. Храм – пещера. Входишь внутрь храма, как под землю сходишь. Полумрак. Огни горят. Погребальные? Древние, пещерные огни…
А снаружи к храму подходишь – он как гора. Голову задираешь, чтобы на вершину, на купол посмотреть. И Моисей на горе Синай проповедовал Десять заповедей Божиих. И ковчег пристал к горе Арарату. И Преображенье на горе Фавор совершилось. Да ведь и Распятье – на Голгофе сделалось! И потому храм – гора, холм, курган. Взойди, человек, на колокольню… землю свою в слезах обозри…