Серафим

Ага, Пасха, подумал я весело, даже тот, кто смеется над Богом, в глубине души знает: Пасха – главный праздник.
И горели последние свечи, догорали. Благословляли пламенем.
Пусть там, в Иерусалиме, в храме Гроба Господня, горит Огонь Благодатный. У нас здесь тоже Благодатный Огонь. Он сегодня – везде. По всей земле. В каждом Твоем храме, Господи.

ПРИЧАСТИЕ. МОСКОВСКИЙ ВОКЗАЛ
Он сидел на асфальте, прямо на грязном асфальте,
на покрытом черной ледяной коркой асфальте,
перед автобусной вокзальной остановкой сидел он,
и в руке он сжимал бутылку дешевого портвейна,
и гудели поезда.
Он слушал их голоса и думал: не плачьте, милые, что вы плачете так горько, так больно.
Он запрокидывал кудлатую голову и губами тянул портвейн из темной бутыли.
А может быть, это был не портвейн, а кагор – этикетку не рассмотреть: фонари, поздний вечер, ночь надвигалась.
Зима ему руку крупной солью солила,
ржаную, твердую, крепкую руку.
Да, он был еще крепкий, этот пьяный бродяга.
Он мирно сидел на асфальте, перед скамьей и полной мусора урной, и пил, пил из горла свое красное, сладкое вино. Пил и чмокал от удовольствия, как ребенок.
Он и был ребенок: седой, растрепанный, длинные патлы вьются по плечам, и ветер играет с ними.
Ветер тоже был ребенок, и он играл вместе с ветром. Им было вдвоем хорошо.
Втроем: с бутылкой.
Бутылка тоже была – ребенок.
Они, дети все трое, пили на троих красное сладкое, густое молоко. И все трое смеялись.
Старая телогрейка. Теперь не шьют таких. Седой, морозный ветер жидких волос. Обветренные, красные как вино щеки. Синие на морозе губы. На холоду скрюченные, деревянные пальцы. Только вином и согреться. Или – водкой, самой дешевой.
Колени поднял к подбородку. Спину согнул. Держал бутылку крепко, – да что ты, не бойся, никто не отнимет.
Фонарь, белое бельмо, слепой фонарь светил ему в лицо слепо и глухо.
И мимо бродяги, медленно шагая, медленно нащупывая ногами хорошее, крепкое место на посыпанном солью опасном черном льду тротуара, парочка прошла: он и она, муж и жена. Муж слепой, с черной повязкой на обоих глазах. Жена – зрячая и беременная. Юная девочка. Живот – огромный сугроб. Тяжелый и белый. Под белой снежной шубой. Там, внутри мороза и смерти, – жизнь. Как понять эту страшную тайну?
А никак. Никто не поймет никогда.
Парочка медленно шла, и ноги слепого осторожно щупали путь.
Жена нежно вела слепого мужа под ручку.
Народ на остановке посторонился, давая пройти им.
Бродяга губы от бутылки оторвал. Прищурился.
Они оба шли мимо него – жена и муж, муж и жена.
Бродяга, не отрывая глаз от них, зачерпнул грязной, кривой, корявой рукой грязный, черный, вокзальный снег. Снег, перемешанный с гарью и углем, с бензином и солью.
В одной руке – сладкая бутылка, в другой – соленый снег.
Выше поднял бутылку. Голову поднял, высоко закинул. Пока отхлебывал сласть – в небо глядел. А потом над рукой склонился и губами грязный снег из ладони ухватил, цапнул зубами гнилыми, а снег уже таял. И он размазал его по лицу, размазал крепко, зло, будто слезы. А сам – улыбался.
И во рту его не было зубов, и рот был как расческа беззубая.
Зрячая жена вела под руку слепого мужа. Молча вела.
Молча седой жалкий нищий глядел им вслед.
Народ на автобусной остановке молчал, мерз. Поезда кричали вдали, плакали громко.
И бродяга размахнулся и бросил пустую бутылку в сугроб. И разметал ветер его бороду, и бешено, рьяно заплясала она!
Он страшно, хрипло крикнул в спину жене и мужу: