Серафим Саровский

Около пятнадцати лет отец Серафим пробыл в затворе, поначалу — в строгом, потом ослабив его для приема посетителей. В 1825 году он стал молиться, чтобы Господь благословил его окончить затвор. Здоровье старца ухудшилось. Подвиги и изнурение всей жизни: стояние на камнях, затвор — все отозвалось и на его крепкой, выносливой натуре. У него болели ноги и голова. Были необходимы свежий воздух и движение.

25 ноября 1825 года, в день памяти святителя Климента, папы Римского и Петра Александрийского, в сонном видении Матерь Божия в сопровождении этих святых явилась отцу Серафиму и разрешила выйти ему из затвора. С этого же дня, взяв благословение у настоятеля, старец начал ежедневно ходить на то место, которое стало называться «ближней пустынькой» (в отличие от его прежней кельи в лесу, названной «дальней пустынькой»).

В двух верстах от Сарова издавна находился родник, неизвестно кем вырытый. По стоявшей около него на столбике иконе Иоанна Богослова он назывался Богословским. На горке, в четверти версты от источника, подвизался в своей келье отшельник иеромонах Дорофей, скончавшийся в сентябре 1825 года. Место это отец Серафим посещал, когда еще жил в «дальней пустыньке» до затвора, очень любил его. Здесь забил новый источник — по преданию, от удара жезла Богоматери, явившейся старцу. Вода этого источника, называемого Серафимов, обладает свойством не портиться целые годы, и множество больных, с верой омываясь в этом чудотворном источнике, получили исцеления от болезней. Так было во времена Серафима, так и поныне совершается для тех, кто с верой и благоговением приезжает в Серафимо-Дивеевский монастырь.

Поскольку в келью отца Дорофея за четверть версты ходить утружденному годами и болезнями старцу было тяжело, ему устроили сруб на холме, близ родника. Сам он, собирая камешки по берегу речки Саровки, выложил ими весь бассейн Богословского родника. Уже заросший, он вновь труда ми старца был восстановлен.

Первоначально «ближняя пустынька» имела такие размеры: высотой и длиной три аршина (210 см) и шириной в два аршина (140 см). У нее не было ни окон, ни дверей. Вход же был земляной, под стенкой. Подлезши под стенку, старец отдыхал в этом убежище после трудов от зноя. Около этого сруба отец Серафим снова завел огород, сажал лук и картофель. Через два года ему устроили на этом месте новую келью — с дверями, но без окон. Внутри была печь, снаружи — сени. Теперь старец проводил в своей «ближней пустыньке» целый день, приходя сюда во второй половине ночи, а к следующей возвращался в монастырь.

В монастыре он оставался по воскресным и праздничным дням, а по будням уходил из обители в своем ветхом белом холщовом балахоне, в убогой камилавке, с топором или мотыгою в руках. На спине у него была котомка, набитая камнями и песком, поверх песка лежало Евангелие. Его спрашивали, зачем он удручает себя этой тяжестью. Он же отвечал словами св. Ефрема Сирина: «Томлю томящего меня».

Он не имел покоя ни в пустыни, ни в дороге, ни в монастыре. Стечение народа, желавшего взглянуть на него, принять благословение или спросить совета, все увеличивалось. Кто ждал его в Сарове, кто надеялся увидеть его на дороге, кто спешил застать его в пустыньке и быть свидетелем трудов его.

Особенно велико было стечение народа вокруг старца, порой до десяти тысяч в праздничные дни, когда он возвращался после принятия Святых Тайн из храма. Он шел, как подходил к чаше, — в мантии, епитрахили, поручах. Шел медленно, среди теснившегося вокруг него народа, и всякому хоте, — лось взглянуть на него, протиснуться поближе. Но в это время он ни с кем не говорил, никого не благословлял, ничего не видел. Светлое лицо его выражало глубокую сосредоточенность. Он весь был полон неизъяснимой радости от соединения в причастии со Христом. И никто не смел прикоснуться к нему.

Войдя же в келью, старец принимал посетителей. К каждому он теперь обращался со словами «радость моя!», убеждал изречениями из Писания, примером святых. И всегда говорил то, что в данных обстоятельствах было самое важное, самое нужное для человека. Речь его еще потому имела такую силу, что сам он первый исполнял все, чему учил других. Однажды он сказал одному ученому богослову: «Учить других — это как с высокой колокольни бросать камни вниз; а самому исполнять — это как с мешком камней на спине подниматься на высокую колокольню».