Серая мать

– Не трогай ее! – заорал Семен, пытаясь снова схватить Олесю. – Она не для тебя!

Теперь к смраду бойни примешивался новый запах: густой, пряный, душный. Запах гниющих растений, запах влажной тропической почвы, не знающей солнечных лучей. Жгучий запах просроченных травяных настоек. Как в квартире Ангелины, только гораздо сильнее.

Кипящие кольца обвили вторую ногу, и Олеся опять закричала, отчаянно цепляясь за красно-серые руки Семена. Дух гниющих джунглей усилился, и нечто потянуло в тамбур их обоих.

Осклабившись так, что стали видны серые арки десен, Семен уперся ногами в порог. Его скрюченные пальцы больно вонзались в тело Олеси, грубо сминая плоть вместе с тканью куртки и почти выкручивая ее плечи из суставов, но эта боль не шла ни в какое сравнение с раскаленным жаром, лижущим голени и щиколотки, затекающим в кроссовки.

– Она! Не! Для тебя! – Семен сопровождал каждый выкрик рывком, и после третьего рывка они оба повалились на пол.

Извиваясь, как дождевой червь, Олеся уперлась локтями в бетонный пол и поползла вперед. Вспышки черноты участились, и все это напоминало обезумевший стробоскоп. Ноги ниже колен горели, и невозможно было понять, удалось ли ей все-таки освободиться. Олеся обернулась, лишь когда достигла изгиба лестничных перил, возле которого распластался труп Толеньки, и обеими руками обхватила забрызганные кровью прутья.

Нижнюю часть ее ног покрывала прозрачная слизь. Джинсы сморщились, местами ткань буквально расползлась на нити, и в прорехах виднелась алая, пузырящаяся кожа.

«Что за…»

Мимо протиснулся Семен, чтобы схватить с пола свою ненастоящую фомку. От последнего падения она разломилась надвое. Бесполезное оружие против…

«О господи…»

Оно выпячивалось из тамбура, как поднявшееся тесто через край кастрюли. Гигантская амеба. Ожиревший полупрозрачный спрут. Три толстые ложноножки пластались по полу, ощупывая его и одновременно подтягивая безразмерное тело вперед. Невидимая плоть под мутноватой пленчатой оболочкой дрожала. На высунувшемся в подъезд конце тела не было видно ни глаз, ни еще каких-либо органов чувств, но Олесю пропитывала парализующая уверенность в том, что ее видят.

Запах отмирающих побегов и старых лекарств становился все сильнее. Такой противный и такой знакомый запах…

«Ангелина?»

– Уходи к себе!

Стоя рядом с Олесей (рядом с размазанными по бетону ошметками Толенькиной головы), Семен замахивался на огромного слизня обломком фомки.

– Уходи!

Пленчатая кожа спереди сморщилась, собираясь радиальными складками. Там, где раньше была цельная поверхность, образовалось отверстие. А потом складки резко втянулись и выпятились обратно, выплескивая вперед прозрачную струю.

– Серая Мать накажет тебя!

Семен орал что-то еще, но Олеся уже не слышала. На ее лице шипел кисло пахнущий плевок.

6

Снова чернота?

За болью Олеся не видела ее. Собственно, черноты и не было: были яркие, невыносимо-яркие сполохи на фоне какого-то марева – то ли грязно-белого, то ли коричневато-серого. И каждая вспышка была болью: жгущей, режущей, раздирающей глаза.

Такая же нестерпимая боль ошпарила ладони, прижавшиеся к лицу. В следующий миг кто-то схватил Олесю за предплечья, силой отвел ее руки в стороны. Кто-то кому-то что-то кричал, но она не понимала ни слова.

Потому что сама кричала еще громче.

Она голосила от боли, не слыша собственного крика – лишь ощущая, как дерет связки непрекращающийся вопль.

Боль, боль, боль, боль…

В горящих ладонях, под скрюченными пальцами, на кипящем лице – боль.

Кто-то куда-то ее тащил, но Олеся едва ощущала собственные ноги в ошметках джинсов, волочащиеся по полу.

Существовала только эта новая боль.

Ничего больше.

А после, наконец, пришла настоящая чернота.

7

Дитя замер, не разжимая челюстей, и сидел так, пока его первая жертва не прекратила шевелиться. Когда от разлившихся вокруг страха и боли не осталось ни единого следа, он принялся за плоть, и пожирал ее до тех пор, пока и она не исчезла.

Оставаясь подле него, Серая Мать перебирала, как четки, сотни и тысячи воспоминаний других матерей, человеческих, в сознание которых она когда-то заглядывала. За редким исключением она обнаруживала там одно и то же: безусловную любовь. Неважно, в каких муках они рожали своих детей. Неважно, кем были их отцы. И неважно, как судили об этом другие. Они все любили своих детей просто потому, что те были их частью, несли в себе их плоть и кровь.

Безусловная любовь.

Плоть от плоти.

Прошло много времени, прежде чем Дитя закончил есть и улегся на песок прямо поверх костей. Снаружи уже наступила ночь. Чувствовал ли он время и движение этого мира так же, как она? Или еще должен будет научиться? Каково это – учить кого-то тому, о чем всегда знала лишь она одна? И учил ли ее саму кто-то? Ее… ее мать?