Сердце акулы

И не только эта земля и это небо умрут, угаснут постепенно, а в конце концов так же неожиданно, как мы сами, — умрет и небо со всеми его мирами, которые постепенно отойдут в небытие, словно старики в захолустных городишках. Новые дети будут рождаться на свет и новые звезды, но однажды это чудо исчезнет. Кроме шуток. Кто станет оспаривать то, что мир — это чудо? Исчезнуть... так будет лучше. Скромнее, чем сладкие сказочки про вечность. Смерть я худо-бедно могу себе представить как конец, покой, а вечность — это обидное требование фантазии, любви, разума, терпения. Устаревшее понятие. Как хорошо, что мир стал наконец конечным...

Что это я? — одернул себя Ангелус. — Уж не заразился ли от мистера Кроссмена лавоподобными излияниями?

И тут он впервые увидел ее.

Текущую лаву.

И он испугался.

Клубы дыма над сахарной головой вулкана находились в движении, и от этого звезды то исчезали, то появлялись вновь. Группа поднималась все выше и выше, и гул в вышине уже меньше напоминал сердитое роптание. Постепенно Туриан осознал, что это ему напоминает: барабанную дробь, нескончаемую дробь тысячи барабанов. Набегающие раскаты, шумы, треск, грохот — все это создавало архаичный ритм, звучало как марш карнавальных клубов в предрассветной мгле, когда на исходе ночи барабанная дробь рвалась в небо. И пронзительный тонкий свист горного ветра, точно флейта-пикколо. Утренний марш небес... Ему тут же захотелось догнать жену и поделиться своим открытием, таким «базельским» по сути, однако это ему не удалось. Ибо, остановившись на мгновение, он услышал какой-то шум и вдруг увидел нечто совсем иное, нечто такое, что он поначалу принял за удивительно медлительную падающую звезду.

Он тотчас же понял, что ошибся. Будто что-то живое сползало с горы, неспешно извиваясь, словно целый выводок светящихся змей. Гораздо быстрей, чем он мог ожидать, прямо к нему приближалось нечто, двигаясь скорей как гусеница, а не как змея, — гигантская красная пылающая гусеница.

На несколько секунд его охватила паника, неодолимое желание бежать вниз, к старому маяку. Вместо этого он закричал: «Attenzione!» [18]— и звук собственного голоса показался ему непривычно пронзительным.

— Attenzione! — кричал он карлику. Тот приостановился шагов в двадцати выше по склону и махал отставшему Туриану фонариком, чтобы он поднимался. В тот же миг Ангелус осознал: огненные гусеницы больше не ползут на него. Стоит им хоть немного изменить направление, и они двинутся по тропе на двадцать шагов выше.

«Лулубэ! — подумал он. — Лулубэ, attenzione!» (Глупо, что я кричу по-итальянски). Но зеленый фонарь оставался на прежнем месте. Отчаянно карабкаясь вверх по круче, Туриан разглядел: паренек не только не отошел от пылающего ручья, более того, он вплотную приблизился к нему, словно тореадор к быку.

С удивительно беззлобным шипением это чудо природы, постепенно остывая, сползло в долину и погасло во мраке.

— Красота-а! — выдохнула Лулубэ.

— Действительно, — отозвался Ангелус, стараясь унять дрожь в голосе. Поднимаясь по серпантину, они еще много раз встречали сползающие вниз светящиеся потоки лавы и уже не удивились — ведь привыкаешь ко всему. Бой барабанов надвигался все ближе, над темным куполом вершины взметнулись сполохи горящего города. При первых проблесках холодного рассвета, явившихся сначала внизу на море и лишь потом на небе, когда в серебристом сиянии моря проступили убегающие к горизонту дорожки, лишь только начало светать, карлик присел на корточки и аккуратно погасил свой фонарь. Буркнул что-то вроде «до свидания», запрыгал вниз по тропе и вскоре скрылся из виду.

Что это было — атака при свете восходящего солнца?

Солнце взошло над Тирренским морем, от самой Устики над ним протянулся золотой мост, расплывшийся в густых сернисто-желтых облаках. По временам дымные полосы начинали стлаться над тропинкой, и тогда становилось трудно дышать. Ангелус чувствовал, как дрожит земля от мощных ударов исполинского барабана, громыхающего за кромкой уже недалекого хребта.

— Глотни граппы, будет легче дышать. — Но жена словно не слышала. Тогда он сам сделал из фляжки большой глоток и подумал, что настанет день, когда солнце не взойдет над этим морем, день, который не будет днем. И оттого, что граппа ударила ему в голову, и оттого, что еще свежо было воспоминание о вулканических излияниях Кроссмена, его вдруг охватило дурное предчувствие: последний день может быть приближен человеком задолго до того, как «исполнятся времена и сроки».

Вспотевший от подъема, от солнца, которое уже начало припекать, от жара, исходящего от лохматых облаков дыма, и в то же время взбодренный резким утренним бризом, здесь, на высоте около тысячи метров над уровнем моря, он ощутил, как в нем зашевелилось предчувствие, для него самого гораздо более важное. Предчувствие, что все это угаснет в какие-нибудь четверть часа, как писал другой Ангелус, автор поэмы «Ангел-странник» Ангелус Силезский: