Сердце ангела

— Хотите повторить? — Я потянулся к ее пустому бокалу.

— Почему бы и нет?

На этот раз я сделал коктейли более крепкими. Подавая бокал Эпифани, я заметил, что две верхние пуговицы на ее блузке расстегнуты. Я повесил свой пиджак на спинку стула и ослабил узел галстука. Топазовые глаза Эпифани следили за каждым моим движением. Молчание обволакивало нас, будто накрывая огромным колоколом.

Одним коленом я опустился на кушетку и кровь молотом застучала в висках. Взяв ее стакан, я поставил его рядом со своим на кофейный столик. Губы Эпифани слегка разжались. Я притянул ее к себе ладонями за затылок и почувствовал, как она резко вдохнула и замерла.

Глава тридцать третья

Три недели воздержания не пошли на пользу моим любовным стараниям. Я обещал выступить лучше, если представится еще один случай.

— Случай здесь ни при чем. — Эпифани стряхнула расстегнутую блузку с плеч. — Секс — наше общение с богами.

— Может, — продолжим его в спальне? — Я пинком освободился от спутанных брюк вместе с трусами.

— Я серьезно, — шепотом говорила она, снимая с меня галстук и медленно расстегивая рубашку. — Есть легенда, которая старше Адама и Евы. О том, что мир начался с совокупления богов. Мы вместе — все равно что зеркало Мироздания.

— Не будь слишком серьезной.

— Все серьезно, что приносит радость. — Она сбросила на пол лифчик и расстегнула «молнию» на помятой юбке. — Женщина — это радуга, мужчина — молния и гром. Смотри. Вот так.

Оставшись в одних нейлоновых чулках и поясе с подвязками, Эпифани выгнулась на «мостик» с легкостью мастера йоги. Ее медленное, легкое движение являло собой натуральное чудо, краткий миг совершенства. Она опускалась до тех пор, пока не легла на пол, касаясь его лишь плечами, локтями и подошвами ног. Это была самая плотоядная позиция из всех, в которых я видел когда-либо женщину.

— Я радуга, — прошептала она.

— Молния бьет дважды. — Я опустился возле нее на колени и схватил алтарь ее раскрытых бедер. Тогда она сократила дистанцию и поглотила меня. Радуга превратилась в тигрицу. Ее напряженный живот, дрожа, прижался к моему.

— Не шевелись, — вновь прошептала она, ритмично сокращая скрытые в глубине мускулы. Я едва удержался от вопля, когда кончил.

Эпифани оседлала мою грудь. Я коснулся губами ее влажного лба.

— С барабанами лучше, — сказала она.

— Ты делаешь это на публике?

— Бывают мгновенья, когда в тебя вселяются духи. «Банда» или на «бамбуше», — минуты, когда ты можешь танцевать и пить всю ночь, — да, и трахаться до рассвета.

— Что такое «банда» и «бамбуше»?

Эпифани, улыбаясь, поиграла моими сосками.

— «Банда» — танец в честь Гуэде. Он очень свирепый и священный, и всегда исполняется в «хунфорте» общины. В том, что ты называешь храмом ву-ду.

— Туте говорил «хумфо».

— Другой диалект, но то же слово.

— А «бамбуше»?

— Это просто вечеринка. Члены общины выпускают излишки пара.

— Наподобие церковных посиделок?

— Ага, но тут гораздо веселее…

Мы провели день как дети, играя, принимая душ и совершая набеги на холодильник в перерывах общений с богами. Эпифани поймала по приемнику какую-то пуэрториканскую станцию, и мы танцевали, пока не изошли потом. Я вновь предложил выйти пообедать, но моя смешливая «мамбо» вывела меня на кухоньку и покрыла наши интимные части тела пенящимися сливками. Пир был послаще, чем тот, что когда-либо задавал в ресторане «Кавэно» Алмазный Билл своей грудастой Лил.

Когда за окном стемнело, мы, подобрали с пола одежду и уединились в спальне, отыскав несколько свечей в хозяйственном шкафчике. В их бледном свете ее тело напоминало созревший на дереве плод. Хотелось попробовать его со всех сторон.

В промежутках между «дегустациями» я спросил Эпифани, где она родилась.

— В Женской больнице на 110-й улице. До шести лет меня воспитывала бабушка в Бриджтауне, на Барбадосе. А как ты?

— В маленьком поселке в Висконсине, о котором ты никогда не слышала. Совсем рядом с Мэдисоном. Наверно, сейчас он уже слился с городом.

— Не похоже, чтобы ты часто его навещал.

— Я не возвращался туда с тех пор, как ушел в армию. Это было через неделю после Пирл-Харбор.

— А почему ты не возвращался? Ведь там, должно быть не так уж плохо.

— У меня там уже ничего не осталось. Мои родители погибли, пока я лежал в армейском госпитале. Я даже не смог поехать, на их похороны.

— Ты был единственным ребенком?

— Вдобавок приемным, — кивнул я. — Но они любили меня как родного. Моя же любовь к ним заменяла мне чувство патриотизма. Она была жива все эти годы, хотя в моей памяти уже стерлись их черты.

— Висконсин — повторила Эпифани. — Не удивительно, что ты разбираешься в «церковных посиделках».

— И еще в танцах на площади, самодельных машинах, велосипедных распродажах и кеггерах.

— Кеггерах?

— Это наподобие «бамбуше» в средней школе…