Сердце Ангела. Преисподняя Ангела

– Правда. По гадалкам ходил, в шары смотрел. Мы один раз на гастролях, знаешь, что сделали? В Синси, кажется… Так вот, заплатили девке в гостинице, чтобы она ему сказала, что умеет по руке гадать. А она ему взяла и триппер нагадала. Он потом от девок до конца гастролей шарахался.

– А у него же еще, кажется, подружка была из высшего общества. Она ведь тоже гадала?

– Да, что-то такое было. Правда, я ее не видел: мы с ним тогда не особенно пересекались.

– А когда он у вас пел, в оркестре все были белые?

– Белей некуда. Хотя вроде один год был какой-то кубинец, на виброфоне играл.

Хайд допил пиво.

– Тогда везде так было – черные отдельно, белые отдельно. У Эллингтона тоже сплошь черные были.

Я продолжал царапать карандашом в блокноте.

– Но после работы-то вы, наверное, встречались, играли?

При воспоминании об импровизированных концертах в прокуренных зальчиках едкая улыбка Хайда потеплела.

– Да, помню, когда приезжал оркестр Бейси[16], и мы с ними сходились и всю ночь играли…

– А Джонни участвовал?

– Нет. Он черных вообще не любил, а уж чтобы после концерта с ними играть… Черным место в лакейской, а Джонни будет жить в апартаментах на Парк-авеню – он это так понимал.

– Интересно, я думал, он дружил с Ножкой Свитом…

– Дружил? Ну если только тот ему ботинки чистил. Я же говорю: он негров ненавидел. Говорил даже, что Джорди Олд лучше играет, чем Лестер Янг. Представляешь?!

Я сказал, что это ни в какие ворота не лезет.

– Они якобы несчастье приносят.

– Тенор-саксофонисты?

– Да какие саксофонисты! Негры! Шарахался от них, как от черных кошек, честное слово.

– А с кем-нибудь в ансамбле он дружил?

– Да он вообще ни с кем не дружил. Так и напиши. Он был сам по себе, все в себе держал. Нет, пошутить, посмеяться – пожалуйста. Улыбался всегда. Это он умел: посмотришь, прямо душа компании. Только ведь это было так, видимость, чтобы в душу никто не лез.

– А на личном фронте?

– А черт его знает. Я его только на сцене видел или ночью в автобусе, когда он уезжал. Его лучше всех Паук знал. Тебе бы с ним поговорить.

– Да у меня телефон есть, я просто не дозвонился еще. Ну что, может, еще пива?

– Давай.

Мы взяли по пиву и еще час травили побасенки о славном прошлом Пятьдесят второй улицы. О Джонни Фаворите больше не говорили.

Глава 13

Незадолго до семи Вернон Хайд отбыл в неизвестном направлении, а я двинулся на запад, где в двух кварталах в заведении Галлахера подавали лучшие в городе бифштексы. Около девяти я докурил сигару, допил вторую чашечку кофе, заплатил по счету и поймал на Бродвее такси. Путь мой лежал к гаражу, в восьми кварталах оттуда.

Пересев в свою машину, я двинулся на север по Шестой авеню, потом вместе со всеми проехал Центральным парком; оставив позади Резервуар и Гарлемское озеро, выехал через Врата воинов на перекресток Сто десятой и Седьмой и очутился в мире многоквартирных домов и темных переулков. Я не был в Гарлеме целый год – в последний раз застал еще снесенный впоследствии дансинг «Савой», – но за это время ничего здесь не изменилось. В этой части города Парк-авеню прорезана рельсами Нью-Йоркской Центральной железной дороги, поэтому приходится перебираться на Седьмую с ее бетонными островками для пешеходов в море двустороннего движения.

Перекресток со Сто двадцать пятой был ярко освещен и смотрелся не хуже Бродвея. Проехав дальше, я обнаружил, что «Парадиз Смолла» и клуб Каунта Бэйси не закрылись и вроде бы не собираются. Я высмотрел свободное местечко напротив «Красного петуха», припарковал машину, вылез и подождал зеленого света. Кофейного оттенка юнец с фазаньим пером на шляпе отделился от прохлаждавшейся на углу компании и подошел ко мне.

– Брат, часы не нужны? – Он отвернул рукава аккуратного пальто, показав мне по пять экземпляров на каждой руке. – Недорого отдаю, слушай. Чес-слово.

– Не надо, есть уже.

Загорелся зеленый, я перешел улицу.

В «Красном петухе» повсюду был плюш и полумрак. За столики у бара набились знаменитости из хороших кварталов, богатые господа с радужно-стразовыми декольтированными дамами.

Я нашел себе табурет у стойки и заказал стаканчик коньяку. Трио Ножки уже играло, но со своего места я видел только спину Свита, склонившегося над клавишами. Кроме рояля, слышны были еще контрабас и электрическая гитара.

Они играли блюз. Рояль пульсировал и рокотал, по временам гитара, словно колибри, влетала в переплетения мелодии. Кенни не солгал: Свитова левая была божественна. В барабанщике не было нужды. Поверх мрачных переходов контрабаса Свит вывел нежнейший узор печали, и когда запел, голос его был полон сладостного страдания: