Сердце Бонивура

— Бог простит… бог простит… — и ступил шаг. Одежда прилипла к ранам, старик почувствовал дикую боль и заорал: — Бог простит… да не я, катюги! Я-то не прощу! — на глаза ему попался недобро улыбнувшийся Караев. Не скаль зубы, гад, и до тебя ще доберутся! Не я, так сыны.

Вовка, во все время экзекуции не сводивший глаз с отца, рванулся вперед. Мать вцепилась в него. Но она не справилась бы с ним, если бы не Павло Басаргин, который перехватил мальчугана.

— Куда?

— К бате! — выдохнул Вовка.

— Не так надо, Вовка! — посмотрел ему в здоровый глаз столяр. — Не так! — Он прижал к себе маленького Верхотурова. Тот дрожал, точно в ознобе.

Верхотуров все ругался, переступая с ноги на ногу.

Степанида сказала ему:

— Тише, тятя… Будет и на нашей улице праздник. Крестьяне расступились, пропустив старика к своим. Старуха припала к нему. Павло толкнул Вовку:

— Подмогни отцу!

Мальчик осторожно взял отца под руку.

— Батя!

— Что «батя»? — взглянул на него выцветшими от боли глазами Верхотуров. — Батя… Видал, как батю драли?

— Ну, видал, — сурово ответил Вовка.

— А коли видал, так я с тебя, сукинова сына, семь шкур спущу, коли забудешь! — Верхотуров сморщился от боли.

Вовка тихо сказал:

— Я-то не забуду… Пошли, батя, домой.

Верхотуров, охая и шатаясь, будто пьяный, поплелся к хате. Вовка, поддерживая его, пошел с ним. Напоследок он оглядел карателей. Здоровый глаз его остановился на бородатом станичнике…

Настала очередь девушек. Казаки подступили к ним и связали руки. Женщины из толпы заголосили:

— Господин офицер… Ваше благородие! Ослобони девок, Христом-богом просим…

— Молчать! — крикнул старшина, который торопился скорей закончить расправу.

Толпа съежилась. Казаки заухмылялись. Марья Верхотурова сказала строго:

— Не троньте! — А когда почувствовала на себе чужие руки, отчаянно взвизгнула: — Ма-а-ама!

Верхотуриха всплеснула руками. Басаргин повернул ее лицо к себе и прижал, чтобы не видела ничего.

Марья, отчаявшись, пнула ногой что есть силы одного из карателей. Казак скривился — удар пришелся по больному месту — и свалил Марью на землю ударом кулака. Другие девушки тоже сопротивлялись, но совладать с палачами им было не по силам.

На сестер Верхотуровых навалились целой оравой и сломали, точно дерево с корнем вырвали. По двое сели на плечи и на ноги. Ксюшка Беленькая вырвалась и побежала вдоль строя. Ее перехватили и отнесли на бревна. Закрестились в толпе старухи. Отвернулись крестьяне.

Цыганистый казак подошел к Грудзинскому.

— Господин войсковой старшина! Не след бы девок славить. Опосля замуж никто не возьмет!

— А тебе-то что? — цыкнул на него старшина.

— Деревенский я! — сказал Цыган.

Не поняв, что этим хотел сказать молодой казак, Грудзинский отдал приказание. Караев лихорадочно облизал губы и подошел ближе. Он тяжело дышал, не отводя глаз от девушек.

Первыми пороли Верхотуровых. Девки молчали, судорожно вздрагивая. Встали они сами. Их развязали. Они оправили платья и отошли в толпу, трудно передвигая ногами. Степанида, будто запоминая, посмотрела пристально на ротмистра и на Грудзинского. Лишь когда подошли к матери, у Степаниды задрожал подбородок. Она прильнула к матери, точно малая. Марья — с другого плеча. Разом заплакали они, и было странно слышать этот тихий плач от плечистых, дородных девок.

Ксюшка извивалась всем телом. Она мычала от боли. Сестренка ее, стоявшая в толпе, опустилась на колени и заплакала. Ксюшка услышала плач сестренки и глухо сказала:

— Ленка, перестань… — Потом со слезами в голосе крикнула: Перестань, кажу… Мени ж с того погано, дурная.

Девочка зажала рот руками и стонала, раскачиваясь из стороны в сторону. Казаки щадили Ксюшку, боясь, что, худенькая, бледная, тоненькая, она не вынесет порки. Удары они наносили без «потяга», от которого вздувается и рвется кожа. Ксюшка стонала и бормотала что-то, захлебываясь слезами. Цыган опять подошел к Караеву:

— Господин ротмистр! Прикажите отставить… Я когда вел ее сюда, поручился, что она только раненых будет перевязывать. Прикажите отставить!

Караев не слышал его. Он заметил, что лоза не свистит, опускаясь на тонкое, растянутое тело Ксюшки, что казаки только для виду делают размах, смягчая его в конце. Он подскочил к бревнам, отстранил одного, выхватил свежую лозу из пука лежавших возле.

— Как бьешь? — сказал с бешенством Караев. — Как бьешь? — повторил он еще яростнее. — Вот как надо! — Он раскрутил лозу. Гримаса перекосила лицо Караева. Он побледнел и тяжело дышал.

Цыган крикнул ему так, что все оглянулись на него:

— Господин ротмистр, от-ставить!

Тот пьяно глянул по сторонам и, дрожа от возбуждения, опять раскрутил лозу в воздухе.

Цыган вспрыгнул на лошадь. Грудью растолкал строй, давя карателей, и вымахнул к бревнам. Левой рукой поймал лозу и сказал, насупясь:

— Оставь, говорю!.. Я ей обещал. Слышь?