Сердце Бонивура

Рябой опять щурил глаза. И Квашнин не мог понять: наговаривает на себя Иванцов, чтобы попугать его, или действительно он выродок, преступник? А Иванцов все говорил и говорил. И все разговоры его были о том, что ему, Иванцову, наплевать на чужую жизнь, если он над ней хозяин.

— Да тебя кто хозяином-то сделал? — возмущенно сказал Квашнин.

Иванцов, хитренько улыбнувшись, отчего что-то хищное и темное обрисовалось в его лице, говорил:

— Палач, говоришь? А ротмистр величает: «слуга отечества и верный холоп». Он у нас человек карахтерный. Этих самых большевиков перевел и не счесть сколько. Для него большевика изнистожить первейшее дело. Да не просто… Убить-то большевика мало… Его надо казнить! По жилочке источить…

«Псих!» — подумал Квашнин. Ему невыносимой становилась близость Иванцова. А рябой, видя, какое отвращение испытывает к его рассказам бетонщик, пускался в новые и новые разговоры. Насколько бетонщик мог заключить, Иванцов нашел в ротмистре защитника и укрывателя после убийства жены. Не обо всем Иванцов рассказывал, но Квашнин получил представление о том, что сотня Караева использовалась для «особых» поручений меркуловского застенка.

Однако через несколько дней Квашнин познакомился и с другими казаками.

Иванцов куда-то исчез. В одно утро на его месте оказался другой казак, высокий, тонкий, похожий на цыгана.

— Здорово! — сказал он Квашнину, заметив взгляд бетонщика.

Квашнин нехотя ответил.

Казак — это было видно — томился молчанием. Он курил, но не мог накуриться легкими японскими сигаретами, которые были у него. Наконец, раздраженно бросив недокуренную сигарету, он обратился к Квашнину:

— Нет ли русской, мил человек?

Квашнин молча протянул ему махорку. Цыган с наслаждением затянулся, закашлялся до слез и с веселым недоумением сказал:

— От черт! Крепка-а! Самосад, что ли?

— Он самый.

— У нас в Забайкалье такой садят.

— Не бывал. Не знаю.

Казак вздохнул:

— Эх, у нас в Забайкалье хорошо сейчас! Сопки одна за другой будто волной идут… Березки, паря, как девчата в зеленых платках…

Квашнин неприязненно молчал. Замолк и казак, почувствовав отчуждение.

— Пошто сердитый? — спросил он Квашнина.

Квашнин сделал вид, что не слышит.

Казак подошел к нему. Долго смотрел, как управляется с инструментами рабочий, размешивая бетон. Потом поставил винтовку у вагона, огляделся вокруг и сказал Квашнину:

— Дай-кось! Руки разомну.

Взял лопату и споро принялся замешивать массу. Квашнин покосился на него. Казак охотно сказал:

— Душа по работе стосковалась… Мне бы сейчас литовку! Показал бы выходку… У нас на селе за мной угону не было. Только дедка со мной спорил, а другим не под силу!

— А это чем тебе не инструмент? — кивнул Квашнин на саблю, мешавшую казаку работать.

— А ну ее к ляду! — отпихнул казак шашку. — По мне хоть бы ее век не было.

— Что так? Тут до тебя один ваш был, караул стоял, так только и разговору было про нее, что способно ею людей, словно капусту, рубить.

— Кто это?

— Не знаю кто. Рябая рожа.

— А-а! Иванцов. Ну, тому шашка — и жена и венец. Ему бы на бойне быть, — сказал казак, и невольная брезгливость проступила в его чертах. — Палач, одно слово!

— Все вы такие! — не удержался Квашнин. — Только одни треплются, а другие молчком.

Казак выпрямился, положив руки на лопату. Пальцы его заметно дрожали.

— Пошто все? Ты рази знаешь? — с горьким укором сказал он. — Говорят люди: добра слава на печи лежит, а худа сама наперед бежит. О худом-то говорят, а о добром молчат. А только я тебе скажу: таких, как Иванцов да господин ротмистр, и у нас не много… Эти уж совсем отчаянные. Злобу свою тешат… А мне что? Я…

Казак осекся. Поработал еще несколько. Потом отошел на свое место. Больше он не сказал ни слова весь день. Лишь когда кончилась работа и за ним зашел бородатый пожилой казак, благообразный с виду, Цыган, указав на него пальцем, сказал Квашнину:

— А этот тоже, что ли, кровопивец? Ничего ты, паря, в людях не понимаешь!

Они ушли.

Рябой появился опять. Он дышал водочным перегаром. Жажда мучила его. То и дело подходя к жестяному баку, он с жадностью глотал воду, судорожно двигая кадыком. Глаза его были налиты кровью. Он не смотрел на Квашнина. Дремал, вскидывался от каждого шума, хватаясь за ружье. К вечеру он, однако, протрезвел. И потребность говорить опять, подобно привычному зуду, взыграла в нем.

— Слышь! — обратился он к Квашнину. — Не скучал по мне, а? — Он хрипло расхохотался, обнажив крупные желтые зубы с выступающими острыми клыками. Все месишь квашню свою, Квашнин? — острил он, довольный собою. Потом опять прежняя озлобленная мрачность нахлынула на него, и он принялся бормотать: Меси, меси! А потом тебя кто-нибудь замесит…

Что-то пережитое в дни отсутствия волновало его. Он поглаживал руки, подмигивал Квашнину, будто сообщнику.