Сердце Эухеньо (СИ)

Сгинь, отвратительный мерзкий вампир!"

Наш Эухеньо слегка огорчился

И, жестко обломанный, в лес удалился.

Белку погладив, утешился он,

В итоге решив, что карга моветон

Удмуртский бессовестно предприняла

И этим мрак в душу ему пролила.

Но мысль в его подсознание впилась:

"Быть может старуха - бездушная мразь,

Но вдруг и со мною чего-то не так?

Вдруг я урод? Или, может, дурак?"

И, мысль эту прочь от себя прогоняя,

Уснул Эухеньо, бобра обнимая.

Наутро проснулись они под кустом,

Укрыты заботливо палым листом.

Бобер Похуеску дал крови глоточек,

А сам скушал аленький нежный цветочек.

Погладив живот, Эухеньо спросил:

"Бобер мой бобер, что крови мне налил,

Не знаешь ли ты, где друзей мне искать?"

Бобер отвечает: "Мне, в общем-то, ссать.

Но так уж и быть, я тебе подскажу.

Ты в каждую руку возьми по ежу,

Затем отправляйся на юго-восток.

Пройдешь по тропинке еще метров сто

И выйдешь из леса. Увидишь ты луг.

На нем тебя встретит твой будущий друг,

Цыган. Он любитель отведать ежа.

Когда он представится, лучше не ржать.

Тебя тут же в табор он свой отведет,

И чарку наполнит, и песню споет.

И весь табор станет с тобою дружить,

Ежа поедать, песни петь, водку пить".

Бобру Эухеньо спасибо сказал,

Пирог и портвейн в благодарность отдал,

Нашел двух ежей пожирнее на вид,

Чтобы цыгану ежом удружить.

И вот, он выходит из леса на свет.

Пред ним стоит парень - шикарно одет,

С цигаркой во рту и хитринкой в глазах,

И мысль очевидно его о ежах.

Ежей Похуеску ему протянул.

Цыган на него благосклонно взглянул,

Сказал: "Незнакомец, представься скорей!

Спасибо за этих жирнейших ежей".

"Меня Эухеньо зовут, Похуеску,

Я в доме живу вон за тем перелеском".

Ну а меня же зовут Аполлон

Бабкин-Козёл. Я цыганский барон".

Наш Похуеску сдержался с трудом,

Зная: нельзя ржать над этим Козлом.

Молча кивнул он и следом пошел.

Гордо вышагивал Бабкин-Козёл.

Вскоре они добрались до цыган.

Происходил у цыган балаган,

Но только узрели цыгане ежей,

Как стали, конечно, еще веселей.

Песню цыганскую спели они

О том, как ежей их текстура манит:

Колючий еж

Наш украсит борщ,

И лягушка сладость придаст.

А кто не любит ежей,

Кто не хочет ежей,

Тот изменник и педераст!

Затем развели они жаркий костер,

И нож был разделочный очень остер.

Закинув крапивы, ежей и лаврушки,

Для вкуса добавили лапки лягушки.

Дымится над полем душистый супец.

Съев ложку, решил Эухеньо: пиздец

Пришел ему - дико живот прихватило,

К тому же не очень и вкусно-то было.

По табору бешено он заметался,

В кусты сиганул - так он там и остался.

Лишь вечером выбрался он из кустов.

Подходит к костру - уже ужин готов,

И он подозрительно пахнет ежом.

Но был Эухеньо опять молодцом:

Попробовал ужин - и снова в кусты,

И вновь порождает позора цветы.

Всю ночь разносилась над табором вонь.

Копыта отбросил украденный конь,

Земфира забыла вообще как гадать,

Алеко забыл как детей воровать,

Опоры прогнили у ярких шатров,

И стал Аполлон злей всех прочих Козлов.

Он утром к себе Похуеску позвал

И плеткой по жопе его отхлестал.

И наш Эухеньо усвоил урок.

На завтрак глотнул лишь воды он глоток,

В обед он за ногу коня укусил

И к ужину вроде довольный тусил.

Однако Видок заприметил его,

И возмутилось его естество:

"Я думал, что ты настоящий цыган,

А ты учинил безобразный обман!

На ужин похлебка была из ежа,

Но ты не спешил ее с нами вкушать!

Попробуй, приятель, теперь доказать,

Что ты три тарелки сумеешь сожрать,

Иначе окажешься ты педераст.

Цыганский совет тебя казни предаст!"

Принес он котел и похлебки налил.

И зря Похуеску пощады просил:

Пришлось ему снова скрываться в лесу,

Цветами позора усеять росу.

И табор, не став его даже искать,

Чтобы по правилам казни предать,

От вони спасаясь, в небо ушел.

Во главе - Аполлон Бабкин-Козёл.

***

И вот Эухеньо, в начале тропы

Подумал: "Быть может, цыгане тупы,

Но вдруг и со мною чего-то не так?

Вдруг педераст я? Иль, может, мудак?"

Но все ж, утеревши скупую слезу,

Поднялся с кортов и укрылся в лесу.

И солнце светило, дарило тепло,

Немного вампира оно припекло.

Уселся под дубом он, чтоб отдохнуть,

Подумать о жизни и, может, вздремнуть.

Трава шелестела слегка на ветру,

И вонь доносилась аж в хатку к бобру,

И рыба в реке кверху пузом всплыла.

Бобер респиратор достал из дупла,

Надел его, высунул морду на свет,

Чтоб выяснить, кто ему портит обед,

И видит, что рядом сидит Похуеску.

Бобер заявил ему твердо и резко:

"Коль ты собираешься дальше вонять,

Прошу свое тело отсюда убрать!"

Но был Похуеску настолько уныл,

Что сразу бобер гнев на милость сменил.

Сказал: "Эухеньо, помойся сходи -

В реке все равно рыбу уж не удить,

Ее умертвила ужасная вонь,

Которую ты, добр будь, урезонь".

"Прости, что воняю, мой мудрый бобер,

Но я ощущаю великую скорбь.

Ты дал мне отличный и ценный совет,

Но оказалось, я не ежеед".

И волны реки уносили с собой

Печаль Похуеску и запах дурной.

Весь лес, наконец, с облегченьем вздохнул,

И с морды бобер респиратор стянул.

Бобру Похуеску сказал про цыган.

Бобер за портвейном спустился в чулан.

Рюмашку налив себе, он объявил:

"Мои опасения ты подтвердил.

Ты, Эухеньо, слишком раним,

Нежен и брезгуешь крепким спиртным.

Цыганская мудрость ни капли не лжет:

Ежей кто не ест - педерастом слывет!"

Но наш Похуеску ему возразил: