Сердце и камень

Ни попадья, ни поп не обмолвились ни единым словом по поводу ее появления, не проявили и столь обременительного для нее любопытства. Они, верно, поняли друг друга с одного взгляда. В семье, видать, царили согласие и мир.

Пили чай с вишневым вареньем, потом поп показывал ей книжки. Новенькие, в красивых обложках, и старые, изъеденные шашелем. Но не церковные, а какие-то исторические, с рисунками. Книжек у попа — два больших шкафа.

Оксане неловко, что она причинила людям хлопоты. Но отец Зиновий говорит, что они рады ей и что спать они ложатся поздно.

— Я и не думала, что вы такой, — призналась Оксана, рассматривая корешки книжек.

— Попы — не люди? Я знаю, этому вас в школе учат... А вы думаете, нам не обидно, что нас избегают? Только я стараюсь не обращать на это внимания. Человек на земле создан для муки. У него нет счастья на земле. Порой ловит он его тень, а думает, что поймал счастье.

Слова отца Зиновия — лишь отголосок того, что наболело в Оксаниной душе. Слова эти тяжелы, но справедливы.

— Для чего же нести их человеку? — спрашивает она тихо.

— Ну, это... — развел руками отец Зиновий. — Я вам так сразу не могу сказать... Боюсь, вы поймете меня неправильно. Надо уметь терпеть.

— А вы умеете? — Оксана подняла на него глаза.

— Я? Разве может человек сказать, что он умеет и чего не умеет? Мы учимся и других учим, как переносить несчастья. А это — большая наука. Приходите к нам когда-нибудь в церковь. Ну, скажем, во вторник вечером —я как раз буду об этом рассказывать.

Поговорили еще с часок. Отец Зиновий проводил ее до центра села.

А возвратившись домой, долил в лампу керосина. Вынул из шкафа несколько книжек, достал ручку, чернила. Он должен хорошо подготовиться к предстоящей проповеди...

* * *

Оксана пришла, когда сумрак уже окутал улицы, когда зажглись каганчики. Зачем она пришла? В самом ли деле пыталась найти какое-то утешение в словах отца Зиновия или росто из благодарности не смогла отказать? И то и другое. Несмело перешагнув порог, она прислонилась к косяку двери. Людей в церкви было немного, на нее никто не оглядывался, и отец Зиновий не сказал ничего, только чуть заметно просветлело его лицо.

Поп пока что правил молитву, она не понимала ее содержания, да и не пыталась понять. Смотрела на икону Христа, а мысль уносилась к одному и тому же — к своему горю. И жалила и колола, будто старалась прожечь мозг. Глаза Оксаны были прикованы к иконе, а губы шептали молитву, чудную молитву. «Я знаю, тебя нет, но есть мои муки. Ведь если бы ты был, ты услышал бы мои слова, унял бы мою боль, исполнил свою справедливую волю. Тебя нет...»

* * *

Прикрыв рукою трубку, чтобы хоть немного приглушить голос, звеневший от гнева металлическими нотками, секретарь грозился с кого-то «снять стружу», если до конца месяца не будет выполнен план молокосдачи. Закончив разговор коротким «все», он положил трубку и повернулся на стуле.

— Вы еще тут? — Он сделал вид, будто удивился, хотя все время чувствовал ее за спиной.

— И не пойду, пока вы не скажете...

— Что я должен сказать вам? — Он нервно пожал плечами.

— Да вы не знаете, какой он. У нас все доярки, вся ферма возмущена...

— Вы комсомолка? — спросил он, не оборачиваясь, и Яринка даже вздрогнула от неожиданности.

— Комсомолка.

— Так должны знать, что самостоятельно никто такие вопросы решить не может.

— Никто, а вы...

— Ей-богу, позову милиционера, — и рассердился ив то же время едва не рассмеялся секретарь. — Говорю же вам, не могу я этого решить.

— Но вы можете сказать, чтобы пересмотрели решение.

— Фу ты! Ну, уж если вы такая надоедливая, у нас есть такое мнение: пересмотреть это решение.

— Правда?

Теперь уже он развел руками без улыбки.

— Так пусть они приедут к нам на ферму, соберут доярок. Хорошо?

— Хорошо...

— Вот спасибо вам! До свидания. А бога все-таки нету! — Это уже от двери.

Девушка упорхнула, и неожиданно странно почувствовал себя секретарь: моложе, бодрее. Ему даже стало жаль чего-то. Этот разговор освежил его. Погорячился, а чувства досады не осталось. «Упрямая. Это ж она из Новой Гребли — пешком. Туда сейчас и на тракторе не проедешь. Такая пробьется по любой дороге», — подумал он. Потом взял в руки перо, но почему-то не работалось. Мысли сворачивали на другое. Вот чувствовал же он тогда, что с Кущем поступают несправедливо, но пошел по течению, не убедил других. А потом уже Бобрусь подтолкнул его... Ох, не рановато ли дал он Петру Юхимовичу согласие отпустить его на отдых?! Может, Бобрусь вопреки своему желанию заговорил с ним о пенсии? Просто показалось ему, что не успевает, отстает... Наверное, так. А в действительности энергии у него — не каждый молодой угонится.

Да и не только в этом суть. Секретарь не забывает и другое. Для него Бобрусь не только сотрудник, старший товарищ, советчик, но и совесть. На него он равняется в своих поступках, в своем поведении. «Поспешил, поспешил, — нервно мял он в руках папиросу, шагая из угла в угол. — Нужно сегодня же поговорить с ним. Разубедить, попросить...»

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ