Сердце искателя приключений

Поэтому изучение истории относится к числу тех духовных инструментов, что необходимы для возвышенного постижения мира. Великие исторические события, сохраненные в предании, говорят на языке, прямо затрагивающем нас; и архив наших летописей содержит превосходные ответы на вопрос, как следует вести себя на утраченной позиции. Среди великих навыков, которые история скрывает в себе подобно тайной академии, есть искусство умирать. Поэтому Людовик XVI был прав, когда во время пленения в Тампле занимался историей Карла I.

Картинки-перевертыши

Юберлинген

Любезная сердцу грусть Нигромонтана – грусть садовника, который работает в незащищенных и удаленных от дворца садах. Вполне возможно, что эта черта характера была связана с его профессией; ведь он всегда завидовал людям глубоко одиноким и всецело поглощенным созерцанием.

Вместе с тем он был рожден для наставлений, как птица для полета, и я не перестаю изумляться тому, как он умел незаметно вести меня за собой. Как для обучения детей арифметике используют счеты с белыми и красными шариками, так и его учебник был сложен из материальных, наглядных вещей; его начальные разделы помогали облекать мысль в осязаемые формы. Мышление он представлял как инструмент; он строго следил за тем, чтобы его применяли на конкретном материале, и любил его синонимы с вещественным оттенком. Еще он предпочитал говорить не об учениках, а о подмастерьях.

Его первым уроком был урок созерцания: он проходил в непринужденной беседе, предметом которой могло стать что угодно. При этом он позволял совершать самые рискованные полеты, настаивая лишь на том, чтобы мысль двигалась от одной точки к другой, – иными словами, его направляющая роль заключалась лишь в постоянном соотнесении абстрактного с предметом. Если же его партнер отклонялся на пустые мысли или ощущения, то он незаметным движением выравнивал ход беседы, как будто продевая нить в игольное ушко.

В первые годы он излагал одно только учение о поверхностях. Все его фразы имели свой особый смысл, «свет» и «дух» он трактовал как поверхности, которые способна образовывать материя. Он учил о глубоком родстве со всем преходящим и подвижным, а также об искусстве вовремя с ним расставаться – оттого он почитал змею, которая даже была изображена на его гербе. Еще – вопреки всей университетской премудрости – он учил доверять своим чувствам: их он называл свидетелями золотого века, по аналогии с островами, свидетелями ушедших под воду континентов. Поверхность, говорил он, при взгляде на любой ее орнамент приоткрывает нам свои тайны – так, глядя на травы и цветы, произрастающие на открытой почве, можно увидеть глубокие водоносные жилы и залежи руды. Обнаружение связи чувственного мира с глубинными течениями он считал одной из просвещающих задач. По его мнению, мы изучаем зримые вещи слишком поверхностно; наверное, отсюда и проистекало его внимание к таким предметам, которые при ближайшем рассмотрении оказывались совсем другими.

Например, его любовью пользовались изменчивые вещества, переливающиеся стекла и жидкости, которые играли множеством оттенков или изменялись на свету. Фаворитами среди камней были опал и отшлифованный турмалин. Еще у него была коллекция невидимых картин, которые каким-то колдовством складывались из однотонных мозаик. Мозаики были сделаны из камешков, которые при свете были похожи друг на друга, а с наступлением сумерек излучали фосфорическое свечение. На протопленных печах в его доме начинали проступать изречения, написанные красными буквами, а на террасах в саду после ливня волшебным образом появлялись черные символы. Орнаменты, украшавшие его комнаты и утварь, открывали взору неожиданные вещи – например, меандр, где черная река чередовалась с белым берегом, или нарисованная на поверхности игральная кость, поворачивавшаяся к зрителю то одной, то другой своей гранью. У него были транспаранты, на которых безобидные слова превращались в ужасные проклятия, а страшное преображалось лучами света в прекрасное. Любил он и калейдоскопы, заказывая себе такие, где отшлифованные полудрагоценные камни с элегантностью мысли складывались в розетки и звезды, где соперничали между собой свобода и симметрия. Чем-то подобным я нередко услаждал себя в его садовом домике, построенном у ворот Вольфенбюттеля, небольшого, но значительного городка. По субботам мы заходили туда, чтобы взглянуть на старые рукописи; иногда он принимал там диковинных, пришедших издалека гостей.