Сердце искателя приключений

Пока мы охлаждаем ему лоб, умирающий уже далеко от нас – он созерцает пейзажи, которые открываются лишь после того, как дух ступил за пылающий занавес боли. Время и пространство, как почки, из которых вырастает жизнь, закрываются вновь, и после исчезновения этих условий внутренний глаз открывает новый способ созерцания. Теперь жизнь предстает ему в новом облике, более далеком и более ясном, чем обычно. Ее можно обозреть как какую-нибудь страну на карте, и процессы, растянувшиеся на много лет, усматриваются в самом зародыше, словно линии на ладони. Человек постигает свое превращение в перспективе необходимости, в первый раз без света и тени. Всплывают не столько образы, сколько их сущность и смысл – как если бы после спектакля в пустом зале при опущенном занавесе некий незримый оркестр еще раз проиграл лейтмотив, одиноко, трагически, гордо, с глубочайшим смыслом. Человек постигает новый способ любить жизнь – без инстинкта самосохранения; и его мысли обретают суверенность тогда, когда освобождаются от страха, омрачающего и отягощающего все понятия и суждения.

Уже здесь решается вопрос бессмертия, столь сильно беспокоивший дух при жизни. Чрезвычайность этого решения заключается в том, что умирающий достигает некой точки, откуда он, будто с вершины горы, обозревает ландшафт жизни и смерти и обретает совершенную достоверность, обнаруживая себя как здесь, так и там. Он делает остановку, как если бы то была одинокая таможня высоко в горах, где мелкая монета памяти обменивается на золото.

Его сознание проникает вперед, как свет, лучи которого позволяют увидеть, что за ним никто не идет по пятам и что взамен страха он получит уверенность.

Можно предположить, что именно на этом отрезке, еще лежащем во времени и уже вне его, существуют такие точки, которые во многих культах понимались как чистилища. На этом пути происходит восстановление человеческого достоинства. Ничья жизнь не защищена от вторжения низших сил; никто не уходит от них без потерь. Но теперь уже нет возможности ускользнуть, как в узком скалистом ущелье, и без колебаний человек идет вперед, несмотря на громоздящиеся преграды. Теперь смерть правит его шагом, как далекий порог определяет течение реки. На этом одиноком марше, которому уже ничто не может помешать, человек подобен солдату, идущему в бой, чтобы вернуть себе отнятое звание.

Как ребенку даны органы, облегчающие рождение, так и человек имеет особые органы для восприятия смерти, развивать и усиливать которые – задача богословской практики. Где это знание блекнет, распространяется своего рода идиотизм в отношении смерти, обнаруживаемый как в возрастании слепого страха, так и в не менее слепом, механическом презрении к смерти.

Горихвостка

Юберлинген

Завтракая в саду, я увидел, как из гнезда горихвостки над дверью моего дома вывалился птенец и, упав на пол, разбился насмерть. Его тельце было еще совсем голым, а под розовой кожицей темнели два больших глаза. Они, да еще широкий, плотно закрытый клюв придавали крошечному трупу какое-то взрослое, болезненное выражение.

Это стремительное выпадение из безопасности в ничто еще более подчеркивалось тем, что птенец исчез из виду родителей бесследно. Они улетали и неизменно возвращались с кормом для живых братьев и сестер, проносясь прямо над мертвым тельцем и не проявляя к нему никакого участия.

Так в который раз подтвердилось мое наблюдение, что животные воспринимают живое иначе и, быть может, более тонко, чем мы. Для них смерть мгновенно превращает тело в предмет; и бывают случаи, когда старые особи тут же воспринимают труп детеныша в качестве пищи. Иначе говоря, животные самым решительным образом следуют Гераклитовой максиме о мертвецах, которая, как я предполагаю, была направлена против египетского культа мертвых. Мне кажется, что животные видят друг друга не как образы, а как проявления жизни, – нужно представлять себе это отношение примерно так, как мы относимся к электрической лампочке, которая светит нам, пока в ней течет ток.

Это маленькое происшествие навело меня на одну счастливую мысль. А именно, дерзну предположить, что внутри гнезда чувство солидарности развито столь сильно, что не укладывается в наши представления. Соответственно, стремление обособиться невелико; жизнь в таком маленьком семействе следует понимать как состояние, где совершенно отсутствует то, что мы привыкли называть словом «единичное». Оттого-то здесь всецело отсутствует смерть в нашем понимании, а посетившие меня тогда, во время завтрака, мысли об этом небольшом происшествии пришли как будто с другой планеты.