Сердце капитана

И я начинаю рассказывать ей про Галилея. Я вру, как я рад, что у меня есть такой замечательный друг, как приятно говорить с ним о жизни, как прекрасно он замешивает портвейн с кока-колой.

— Подожди, — говорит Алиса. — Расскажи о себе.

Черт!

— Помнишь, как в космос запускали Белку и Стрелку?

— Читала. А что?

— До них было еще несколько собак. До собак — поросята. А до поросят — морские свинки и крысы.

— Интересно. Ты это к чему?

— Когда все уже было готово для запуска собак, ученые провели несколько пробных полетов. Была одна псина… Её научили открывать зубами контейнеры с пищей, и сутки держали голодной. Предположили, что, занятая едой, она будет меньше беспокоиться. Когда собака оказалась в космосе, она начала жрать…

— …

— Жрать и жрать. Наедаться впрок. А самое смешное в том, что в тот раз отрабатывали только стартовые системы. Когда были сделаны все необходимые замеры, когда собака сделала несколько витков вокруг земли и съела все, что было, подача воздуха прекратилась.

— …

— А самое интересное — даже если собака каким-то образом знала бы, что воздуха ей не хватит даже на час, она все равно съела бы всю пищу в контейнерах. Она была голодной, и ей важно было поесть.

— …

— Я как та собака в космосе. Хочу насытиться, чувствую ощущение полета, и знаю, что всё, чем бы я ни занимался в эти последние полчаса, не имеет теперь никакого смысла.

— …

— Эй! — орет Галилей из прихожей. — Хватит забивать голову всякой кинологической хернёй. Я ПРИНЕС ПОРТВЕЙН!

ГАЛИЛЕЙЩИНА

Проходит несколько дней. Галилей все время пропадает у Алисы. Я уже начинаю забывать, как выглядит мой собутыльник, но все ещё рад за него.

Спустя несколько дней вынужденного одиночества я убираю в комнате, делаю перестановку мебели, пристраиваю Таксу к сердобольной соседке и чиню Настеньке утюг.

Этим утюгом она вечером бьет Пачину по голове за какую-то провинность, и я ощущаю чувство причастности.

Никаких новостей от Галилея по-прежнему нет. Я потихоньку познаю радость самоспаивания. Неделя подходит к концу. Неужели обломается и великая пятничная традиция? Вместе со Стирминатором, портвейн-колой и концертами для самих себя? Нет, в такой подрыв устоев верить не хочется.

И Галилей оправдывает мои надежды — он заваливается ко мне в пятницу с пачкой пельменей. Пельмени дешевые, и их много, а в сумке у Галилея копит пену баклашка с пивом — я чувствую ее желудком. По спине пробегают холодные мурашки, я иду в комнату за гитарой, и внутри у меня все ликует.

Галилей тем временем ставит на огонь кастрюльку с водой. Нет. Почти ничего в нем не изменилось — он такой же рыхлый и добродушный. Я рад, что он здесь, потому что это означает, что сегодня ночью я засну спокойно.

Галилей пробегает по струнам своими жирными пальцами, похожими на маленькие сосиски, и настаивает гитару чуть лучше, чем я. Он делает так всегда, и смысл здесь даже не в правильной настройке — ему необходимо немного поиграть с гитарой, прежде чем начать играть на ней. Он развлекается с инструментом, как с маленьким ребенком — хлопает по лакированному заду, гладит гриф, чешет за колками… Дома у него древнее чудовище Звенигородского, трижды проклятого музами комбината, и от вида моей красавицы Галилей просто балдеет. Впрочем, его инструмент все равно звучит лучше моего — по неизвестным причинам. Галилей говорит, что гитару нужно любить. Я думаю, он прав. Я ненавижу гитару, за железную простоту ее звуков, за три блатных аккорда, которые знакомы всем, и на которых, как назло, строятся самые лучшие песни. Я люблю человеческий голос, который с самыми простыми аккордами может звучать совершенно по-разному. Наверное, именно поэтому пою я лучше Галилея, а он играет лучше меня.

Вместе мы — идеальная пара.

Интересно, как сюда впишется Алиса?

После первого тоста и грустного взгляда на медленно разбухающие в кастрюльке пельмени Галилей говорит:

— Чувак! Ты сам читал этот файл с древними легендами?

— Чуть-чуть, — говорю. — Все никак времени не было. А потом и не хотелось как-то…

— Ясно. — Галилей вспоминает нашу любимую пьесу и замолкает на секунду.

Но только на секунду:

— Оказывается, в ирландском фольклоре привидениями могут быть живые трупы, тела, которые оживают на краткое время, чтобы принять участие в собственных похоронах.

— Круто. Мне стало гораздо легче жить.

— Да ну, это еще не самое интересное. У древних существовало поверье, что вихрь — это бывший самоубийца. Когда ветер завывал в трубе, считалось, что плачет покойник, а срывание крыш казалось выражением недовольства умерших.

— Обалдеть! Что ещё?

— Помнишь споры о существовании души? Дескать, масса умершего уменьшается на полсотни граммов. Ученые еще шутят, что теперь точно известна масса души.

— Ну? — угрюмо спрашиваю я. Когда Галилей хочет произнести речь, остановить его не никакой возможности.

— Так вот, это объясняется гораздо проще. Все может быть связано с тем, что во время агонии усиливается потоотделение. Также ряд источников сообщают, что изменение в массе тела происходит в результате использования клетками адезинтрифосфорной кислоты при анаэробном питании…