Сердце матери

Что касается моих детей, то они реагировали на происходящее, как могли. Следует сказать, что за десять дней их жизнь в корне изменилась. Дом превратился в проходной двор. Хотя они и привыкли общаться с людьми, для них было странным возвращаться из школы и видеть все эти камеры в гостиной. Я заметила, что Жюли получает от этого удовольствие. Когда работники «Septa Huit» сообщили, что пойдут с ней на занятия по дзюдо, она влетела в гостиную, прыгая от радости:

— Круто! Я буду на краю татами, чтобы они могли лучше заснять мой захват!

Когда ей задавали «серьезные» вопросы, она отвечала на них вполне естественно.

— Скажи, Жюли, ты знаешь, что с твоей мамой?

— Конечно. У нее рак, который нельзя вылечить.

— И ты знаешь, что твоя мама умирает?

— Да.

— А ты знаешь, что значит смерть?

— Да.

Временами она начинала говорить совсем как взрослая, ее лицо становилось скептическим, и она по-театральному вздыхала, как будто все было очевидным…

Я действительно хорошо подготовила своих старших детей. Относительно моей болезни не было никаких табу. С самого начала я держала их в курсе развития болезни, объясняла, что такое рак, и рассказывала, что пытаются сделать врачи, чтобы вылечить меня. Я никогда ничего от них не скрывала, а когда узнала о приближающейся смерти, то сразу же сказала им, сколько мне осталось жить. Обычно журналисты отводили Жюли, Тибольта и Матье в сторону, чтобы спокойно побеседовать, и я никогда не спрашивала у детей, что они отвечали. Я не хотела, чтобы они еще раз возвращались к этой болезненной теме. Я ничего от них не скрывала, они мне доверяли, и я старалась оправдывать это доверие. Я знала, что если журналисты смутят их каким-то вопросом, то они непременно придут ко мне поговорить об этом.

Что касается Марго, то она делала все то же, что и раньше: любого журналиста мужского пола она называла папой и вешалась на каждого вновь прибывшего с криком «На ручки, на ручки!».

Тибольта и Матье их происходящее скорее раздражало. Они были не слишком разговорчивыми и поначалу охотно отвечали на вопросы, но потом устали. Матье довольно легкий ребенок, и если я просила его присесть на диван, чтобы нас сфотографировали, он соглашался, несколько секунд позировал, а потом без предупреждения возвращался к своим играм, даже если съемка не была окончена. Тибольт всегда был более чувствительным, чем остальные. Его тревожило присутствие в доме незнакомых людей, и он проявлял свое недовольство ворчанием.

Однажды вечером я решила поговорить с ними об этом.

— Скажите, вам не надоедает происходящее сейчас в доме? То, что вы никогда не остаетесь одни, что вас постоянно фотографируют?

— Нет, это весело!

Это был ответ Жюли. Она единственная находила это забавным. Матье лишь пожал плечами, а Тибольт разозлился:

— А меня все это достало! Эти люди мешают мне играть и постоянно пристают с вопросами.

Возбуждение сменилось раздражением… Этого следовало ожидать. Через десять дней даже Жюли надоели журналисты, каждый вечер заполнявшие нашу кухню. Пинье тоже досталось. Журналисты выискивали каждого человека с этой фамилией в Пюизо. Телефон матери Жана-Марка звонил не переставая в течение трех дней. Валери и Жан-Марк не уступали просьбам тех, кто хотел заснять их на видео или взять у них интервью. Валери, позвонив в генеральный совет с вопросом о том, как вести себя, объяснила мне, что ответ был категоричным:

— Как приемные родители вы должны держать язык за зубами. Ни в коем случае не следует общаться с прессой, а тем более пускать журналистов в комнаты детей.

После десяти дней этого наваждения, после того как моя история была рассказана на TF1 и France 2, в 20–00, а также на France 3 и М6, не считая национальных радиостанций и крупных ежедневных газет, мне позвонили из Организации по защите прав матери и ребенка.

— Мадам Мезоннио, у нас есть хорошая новость для вас.

— Да?

— Контракт по поводу размещения ваших детей у Пинье готов. Вам остается лишь подписать его.

Я победила! Я не могла поверить своим ушам. Когда я объявила эту новость детям, они ответили.

— Супер, тебе это удалось!