Сердце мира

И теперь я перехожу к самому худшему, и заросли становятся уже просто непроходимыми. Если мне не удается целое, то я должен быть способен разобраться с ним по частям. Ты хотел бы, чтобы я продвигался вперед, Ты хотел постепенно укреплять и насыщать меня. Сделанные мною небольшие шаги могли бы — вместо того, чтобы внезапно и полностью преобразить меня, — медленно и неуклонно приближать меня к поставленной цели. Но это не произошло. Мне кажется, что все как раз наоборот. Когда в юности я почувствовал, что тело мое развивается, я начал верить в то, что существует также развитие в духе. Мечта о Рае овладела мной, хотя при этом я не знал, мечта ли это о будущем, или о прошлом. Некий манящий и зовущий к себе образ вставал предо мною. Я не знал, как достичь его, и это было на самом деле неважно, ибо я верил, что все пути мои, даже те, что уводили меня в сторону, должны были в один прекрасный день привести меня к нему — привести совершенно нежданно. Это был некий мираж в пустыне. Бег жизни постепенно начал замедляться, потом остановился на одном месте, и чарующий образ потускнел и расплылся. Он превратился в дальнюю звезду, в удаленный идеал, недосягаемость которого стала неотъемлемой чертою его красоты. Он стал как бы затонувшим городом: в тихую погоду очертания этого города угадывались с палубы корабля, но сам он был покрыт водорослями и тиной, и под их покровом можно было различить лишь одно-два бесформенных и темных здания. Все заросло, как в замке Спящей Красавицы. Я начал думать, что этот образ — одна из уловок жизни, придуманная затем, чтобы скрасить безнадежность существования лишенной надежд на спасение посредственности. Начиная с этого времени я, сам того не сознавая, впустил отчаяние в свое сердце. Я понял, что никогда не достигну цели. Я взвесил себя и нашел себя очень легким. Я осознал, сколь глубокие корни грех пустил в моей душе, и ясно увидел, что мне никогда не удастся удалить их. Для этого надо было бы обладать врожденной смелостью души, решительностью и тягой к действию, а как раз этого мне и недоставало. Я не находил у себя ни одной мысли, ни одного поступка, которые не были бы покрыты сыпью моей мелочности, моей мещанской природы. Ничто мне не было столь отвратительно, как присущая мне ограниченность, которая заставляла меня ограничивать все, что меня окружало.

Из плена этой ограниченности я обратился к Тебе — не стесненному никакими условиями, и тут все стало подлинным кошмаром. Я чувствовал Твою бесконечность, я знал, что Ты не даруешь мне подлинного самоотвержения, что Ты не потребуешь от меня полета в мир Твоего Божественного света. Как неопровержимая улика, мне явилась неприглядная суть моей природы. Чем чаще пыталась Твоя благодать облегчить мою ношу и перенести меня на руках через поток, тем тяжелее и неподатливее я становился. Я знал, что у Тебя ничего не выйдет. Разумеется, Ты вновь и вновь прощал мне мои грехи, на краткий миг освещая меня Своим незамутненным солнечным светом. Но тяжесть моей природы вновь неудержимо тянула меня вниз. Одновременно со мной вокруг меня стала расти моя тюрьма: окружающим я демонстрировал беззаботное веселье и умудренное смирение; внутри же меня, в глубоких подземельях отчаяния, поселился ленивый, боящийся выползти наружу сброд: упущенные возможности, отвергнутые дары благодати, непрестанная хандра. От всего этого исходил запах отверженности. Доходило до того, что даже легкий намек на то, что Ты можешь позвать меня, мгновенно порождал безоговорочное «нет» моего нежелания. Лучше все, что угодно, чем, спотыкаясь, идти по этому позорному пути. И когда Ты пытался снаружи взорвать двери моей темницы, я, в холодном отчаянии, противостоял Тебе изнутри. Моя маска срослась с моим лицом. Я, как и прежде, был христианином, я верил во все, во что полагалось верить, я делал то, что делали все остальные, но для спасения я был уже потерян. В лучшем случае можно было сказать, что я был где-то в далеком потустороннем мире — в ожидании огня, который сожжет мою пожизненную тюрьму и извлечет мои затвердевшие стены из ее решеток. Я уже начал сожалеть, что некогда встретил Тебя.

Я запутался во лжи. Если я говорил себе: я могу, я хочу, то сразу же, наученный многократным опытом, понимал: все это не так. На статую, что Ты решил вылепить из меня, не хватило глины. Но если я говорил себе: я не могу этого и не хочу, это было грехом, ибо я шел путем лжи. Два мерила нес я в своих руках: оба

были взвешены и проверены, но противоречили друг другу. Часто я думал, что язычникам легче, чем христианам, ибо они могут совершенствоваться, не расставаясь со своей наивностью и не впадая в искушение. Христиане же, которых Ты силой бросаешь в пространства Твоего мира, за исключением немногих избранных, распяты на кресте позорной раздвоенности и не принадлежат ни земле, ни небу.