Сердце моего Марата. Повесть о Жане Поле Марате

Я остро почувствовал разницу между фронтом и тылом: там было все просто и понятно, ты отступал и наступал, тебе приносили раненых, и ты, если мог, ставил их на ноги, но в общем там за тебя думали другие, и поэтому заботиться было не о чем; здесь же обо всем приходилось думать самому. Прежде всего мне было необходимо искать работу — ведь не мог же я жить как птица небесная, тем более что пособие, полученное при демобилизации, быстро растаяло.

Я кинулся к Дезо. Но моего мэтра не оказалось в Париже — он инспектировал армейские лазареты. К счастью, меня еще ценили в медицинском мире как преданного делу хирурга, и великий Сабатье, к которому я имел дерзость обратиться за помощью, направил меня с письмом к Дешану, главному хирургу Дома милосердия. Профессор Дешан был очень славным человеком. Внешне он походил на плюшевого зверька, его маленькие глазки казались бусинами, но в них светились ум и доброта. Мы встречались с ним раньше неоднократно, и теперь он принял меня как родного. Я немедленно был зачислен на место, получил три дня отпуска и сверх всего бесплатную квартиру: Дешан распорядился, чтобы мне выдали комнату при госпитале.

Среди всех этих забот и треволнений я не мог уделить и часа, чтобы забежать на улицу Кордельеров. Но днем 12 апреля, выходя из кафе Манури, я нос к носу столкнулся с Фрероном.

Журналист удивился моему исчезновению. Я начал было объяснять, но он, меньше всего интересуясь моими делами, тут же перебил меня:

— Ты много теряешь, старина, что не появляешься в эти дни в Конвенте: такое увидишь не часто!

— Что именно?

— Бедлам, друг, бедлам, совершеннейший бедлам… Доходит до рукопашной. Секции взялись за дело ретиво, и депутации их чуть ли не каждый день являются к решетке с требованием обвинительного декрета против Бриссо, Гюаде, Лассурса и компании; таково действие нашего циркуляра от 5 апреля. Это, как ты понимаешь, здорово щекочет нервы господам жирондистам и подвигает их на всякие каверзы… А тут еще призыв секции Хлебного рынка, жаждущей эшафота для Ролана; когда добродетельный Петион читал его Конвенту, то чуть не задохнулся от злобы…

— Позволь, но Петион же всегда оставался соратником Робеспьера!

— Сразу видно, что тебя не было здесь вечность. Соратник Робеспьера! Подумаешь! Когда-то ведь и Бюзо шел вместе с Робеспьером. Однако эта пара давно уже продалась клике: Бюзо — за ласки Роланши, Петион — за ее жирные обеды. Теперь наш добряк Петион — один из самых злобных бульдогов Жиронды… Но позавчера Неподкупный всыпал им здорово: он прочитал настоящий обвинительный акт, где, как всегда у него, все было разложено по полочкам и каждый из государственных людей получил свою порцию.

— А сегодня?

— Сегодня, как видно по всему, они возьмутся за Марата.

— Почему ты так думаешь?

— Ну ясно же: Дантон им сейчас не опасен, Робеспьер только что показал свою силу. Остается Марат, который подписал пресловутый циркуляр в качестве председателя Якобинцев и которого наши государственные ненавидят люто.

Я не мог не согласиться с логикой Фрерона, бросил все и побежал в Конвент, успев как раз к началу вечернего заседания.

* * *

Конвент доживал в Манеже последние дни.

Вскоре после восстания 10 августа было решено, что законодатели перенесут свои заседания в Тюильри. Однако для этого в старом королевском дворце нужно было предварительно провести большие строительные работы. Архитектор Жизор предполагал закончить их к 1 ноября 1792 года, но они не были закопчены и на сей день. Пока что только некоторые бюро и комитеты Конвента переехали во дворец, Национальное же собрание рассчитывало перебраться туда лишь в начале мая.

Я поднялся на галерею Манежа и увидел тот же самый зал, который довелось мне в последний раз наблюдать накануне бегства короля. Как будто бы ничего не изменилось с тех пор, только не было больше кресла в чехле из фиолетового бархата да народ на галереях стал более шумным…

Пока я искал свободного места, куда можно было не то чтобы сесть, но хотя бы встать, внизу крепла перепалка между Робеспьером и Петионом.

Неподкупный был мастером доводить противника до изнеможения, дразня его репликами и коварными вопросами, точно тореадор быка; кто хочет убедиться в этом, пусть прочтет его два открытых письма к Петиону. Сегодня Максимилиан действовал в подобном же стиле.

Петион требовал, чтобы одному из депутатов Горы (по ничтожному поводу) был сделан парламентский выговор.

— А я требую, — сказал Робеспьер, — чтобы был сделан выговор тем, кто покровительствует изменникам.

Петион бросился к трибуне:

— Я действительно буду настаивать, чтоб изменники и заговорщики были наказаны!

— И их сообщники! — добавил Робеспьер.

— Да, их сообщники, и ты сам в их числе! — злобно уточнил Петион. — Пора покончить со всеми этими гнусностями, нора изменникам и клеветникам сложить головы на эшафоте, и я принимаю на себя обязательство до смерти преследовать их!

— До чьей смерти? — невинно спросил Робеспьер.

— До твоей, мерзавец! — надрывался Петион. — Именно тебя я буду преследовать за твои подлые поступки и речи!

— Давай факты, — спокойно сказал Робеспьер.