Сердце на ладони

Фургоны отошли. На их место стал грузовик с откинутыми бортами, с прилаженной сзади лесенкой. По лесенке этой в кузов поднялись толстый гестаповец-палач, который привешивал веревки, и молодой фашист в форме армейского офицера. Он крикливым голосом начал читать приговор. Но он плохо знал русский язык, коверкал слова, и я мало что мог разобрать. Обычное фашистское обвинение в бандитизме, убийствах, диверсиях. И вдруг… все это с немецкой пунктуальностью отрепетированное представление было сорвано. Звонкий и чистый женский голос заглушил слова приговора песней. Какой песней! Той, которую я пел до сих пор только однажды, шепотом, на квартире у Павла. И слов даже всех не знал. Но музыка ее жила в моем мозгу, в сердце.

Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна.
Идет война народная,
Священная война!

Шикович почувствовал что-то вроде приступа астмы: с шумом выдохнул воздух.

Ярош на миг умолк, поднялся с земли.

— Песню подхватили все осужденные. Загудели, заволновались рабочие. Казалось, что они тоже, без слов, подхватили грозный мотив. Начальник СД заорал, отделился от свиты, подбежал к осужденным, угрожая пистолетом. Бронетранспортер двинулся на рабочих, чуть не задавив полицаев. Дал очередь пулемет. Пули просвистели мимо нашего окна. Хиндель испуганно спрятался за стену. А я смотрел… Я смотрел… Исчез из кузова офицер. Остался один палач. И вот гестаповцы за руки подняли туда первого осужденного. Они спешили. Они били его. Били Павла. Это был он. Павел не шел покорно. Он так рванулся, что два дюжих гестаповца свалились с грузовика на землю. А Павел крикнул в толпу:

«Товарищи! Братья наши и сестры! Отомстите за нас! Бейте проклятых фашистов! Чтоб духу их не было на нашей земле. Мы умираем с верой в победу! За Родину! За партию нашу! За народ!»

Не все, конечно, удалось ему сказать. Они били его, многоголосым шумом заглушали его слова. Но он крикнул именно эти слова. Я услышал их сердцем. И еще увидел, как к машине подбежал Лучинский, длинный, сутулый. Этот подлый националист всегда ходил с нагайкой. Он ударил нагайкой Павла по лицу. Зашевелилась толпа. Заголосили женщины. Я не помню, что я сделал: застонал, заскрежетал зубами… Но Хиндель схватил меня за руку и оттащил от окна.

«Отойди! Дурак! Идиот! Ты слышишь? Заметят». — Он ругался по-русски, по-немецки; у него вытянулось, побелело лицо и странно трясся подбородок. Я оттолкнул его. Но за тот миг, что я отвернулся, Павла повесили. Машина отошла, и тело его судорожно задергалось в воздухе.