Сердце не камень

Она вытаскивает сигарету из пачки, откидывается на спинку поудобнее, делает глубокую затяжку. Готова слушать. Я готов начать, но передумываю:

— Я не очень хороший актер, я вам уже говорил. Я убью текст. Может, прочтете сами?

Она протягивает руку, берет пачку листов, толчком указательного пальца возвращает очки на нос. Читает. Я слежу за выражением ее лица. Ее губы чуть шевелятся, она читает приглушенным голосом, она не удовлетворяется тем, чтобы только пробежать глазами, она произносит реплики, изображает их мимикой, проигрывает про себя. Именно так надо читать театральные пьесы. По тончайшим, но красноречивым нюансам мимики я знаю, когда она меняет роль. Я вижу, как мои персонажи живут на ее лице.

Она откладывает листки. Снова поднимает очки. Серьезно смотрит на меня. Пауза. Я спрашиваю:

— Ну как?

— Честно?

— Увы! Это уже ответ.

— Ну если вам этого достаточно…

— Нет, нет! Скажите. Я хочу знать. Это никуда не годится?

— Я этого не говорю.

Она ищет надлежащие слова. Жадно делает затяжку и наконец говорит:

— Я привыкла говорить с учениками. Мне не приходится их щадить, скорее наоборот. Я думаю, что они меня считают врединой. Так что прошу прощения, если то, что я вам собираюсь сказать, не будет отличаться мягкостью.

— Вам не за что извиняться. Я ожидаю худшего.

— Вы не правы. Начнем. Сначала критические замечания.

— А потом будут комплименты?

— Ваша история не выдерживает критики.

— Да?

— Она неправдоподобна. Вы сразу же переходите к чрезвычайной ситуации, не подготовив к этому зрителя.

— Это как раз то, чего я добивался.

— Может быть. Но вам этот эффект не удался. И потом, вашим персонажам не хватает выпуклости… Как бы это сказать? Жизни. Это ходячие манекены. Мы ничего о них не знаем, и вы не побуждаете нас к тому, чтобы узнать о них что-то.

Я опускаю голову. Она права, я хорошо это понимаю. Я стараюсь объяснить:

— Ладно, я неправильно начал… Я вам объясню. Я хотел показать типа, который живет женщинами и для женщин, если вам понятно. Не Дон Жуан, не Казанова, нет, вовсе нет. Что-то вроде сексуально озабо­ченного, но не только. Конечно, не без секса, без него любви нет, но секс без любви, гм… Мой парень скорее озабочен любовью. Он любит женщину как таковую. Он любит ее во всех женщинах, даже в тех, кого он никогда не видел, он любит ее очень сильно, и для него женщина — это все: душа, ум, сердце, секс. Все связано, понимаете, или, точнее, составляет одно целое. Например, он читает что-то о мадам Кюри, и он тем больше будет восхищаться огромным умом и упорством мадам Кюри, чем больше он будет уверен в совершенстве ее благоухающих женских прелестей…

Я вдруг осознаю то, что сказал. И бормочу:

— Прошу прощения. Я позволил себе увлечься.

Она улыбается, спрятавшись за своими иллюминаторами. Может, ее губы дрожат. Может быть. Она говорит немного охрипшим голосом:

— Вы пытаетесь вывести на сцену персонаж, который вам очень близок, не правда ли? Уж не изображаете ли вы самого себя?

— Ну…

— В таком случае вы рискуете провалиться. Из-за того, что вы пишете о себе самом, вам будет очень трудно выстроить это сложное сооружение, требующее точности, которое называется театральной пьесой. Не считайте публику своим психоаналитиком.

— Но я не могу писать о другом! Этот сюжет переполняет меня, преследует, я уверен, что множество людей узнают здесь себя, потому что они такие же, как я, но не осмеливаются в этом признаться…

— Если они такие же, как вы, они об этом очень даже громко заявляют! И способом, прямо скажем, очень опасным для наивных душ.

Она бросает взгляд на свои часы.

— Мне надо бежать. С критикой покончено. Теперь комплименты. Стиль ваш более чем интересен. Чувство языка, сейчас очень редко встречающееся, а также ясность выражения, стройность фразы, ритм… Короче, красота. Этим нельзя пренебречь. Ладно, мне действительно надо уходить. Продолжим разговор об этом завтра. Может быть, у меня будет кое-что вам предложить.

Этой ночью я был в таком приподнятом настроении, что ничего не ска­зал Женевьеве, когда огромный пушистый кот — я думаю, ангорский, — ускользнув от ее бдительности, пробрался ко мне и свернулся, прижавшись к моей щеке, мурлыкая, как турбинный двигатель. Я купил вишневый пирог, его легче всего донести, его кладут в плоскую коробку, как пиццу, я не выношу, когда мне приходится тащить пирамиды бумаги с бантиком наверху, которые считается обязательным сооружать вокруг тортов, — хоть сейчас иди поздравляй с именинами тетю Жюли, в общем, вы понимаете.

Вишневый пирог и еще бутылка какого-то игристого вина — для того, чтобы отпраздновать мою радость. Я не сказал Женевьеве, чему рад, а она ничего не спросила, она тоже была рада, наверное из солидарнос­ти. И мы съели пирог и выпили вино.