Сердце не камень

— Мы сняли маленькую двухкомнатную квартиру. Мы ничего не за­рабатывали. Его родители помогали нам. Роды были трудными, я очень медленно приходила в себя. И у Лизон первое время было хрупкое здоровье. Короче, мне пришлось оставить учебу, потом найти работу. Еще не было такой безработицы, как сейчас, но все же устроиться было нелегко. Янемного знала английский, научилась печатать намашинке и нашла работу секретарши в одной конторе по импорту-экспорту. Мне приходилось туговато — ясли, покупки, ну, в общем, как всем работающим женщинам. А муж продолжал учебу, он был старше меня на три года, прилежно, всерьез занимался, хотел преуспеть. И преуспел. Благодаря отличному аттестату он сразу же получил место инженера в большой фирме, со скромной зарплатой,но многообещающим будущим. Мы составляли то, что наши умиленные семьи называли "очаровательной парой". А потом что-то произошло. Может, это где-то тлело с самого начала… Я заметила, что он меня презирает. Скорее всего, бессознательно. Но в его отношении ко мне чувствовалось раздражение, которое потихоньку росло и которого уже нельзя было не замечать.

Я восклицаю:

— Презирать вас, вас! Как это возможно?

Она безрадостно улыбается:

— Очень даже возможно. Не думаю, что я глупа, но, конечно же, я не из тех, кого называют интеллектуалками. Должно быть, я была довольно бесцветной.

Делаю протестующий жест. Она поднимает руку:

— Да, представьте себе, бесцветной. Я совсем не заботилась о своем внешнем виде. Так и осталась хиппи. Одевалась, как переросший подросток, в тряпки от старьевщиков, которые казались нам такими забавными и бросали вызов костюмам-тройкам и нарядам от знаменитых кутюрье. Я предполагаю, что по роду своей работы ему приходилось иметь дело с образованными женщинами, дипломированными и уверенными в себе, и по контрасту с ними я выглядела если не домохозяйкой, то переросшей бунтаркой шестьдесят восьмого года, с которой неловко появляться в свете.

Пристальный взгляд, которым я ее оглядываю с головы до ног, кри­чит о моем недоверии. Она протестует улыбкой, которая уже не так горька. Я осмеливаюсь сказать:

— Какое же ничтожество этот парень.

Она продолжает:

— Он все чаще оставался на работе допоздна из-за срочной работы. По правде, он умел заставить ценить себя. Ему доверяли важные дела. У него появилась страсть: честолюбие. Он отдавался этой страсти полно­стью. Очень скоро я почувствовала себя брошенной с малышкой, в то время как его презрение ко мне из-за недостатка во мне светскости, из- за непрестижной работы, где, впрочем, мне было смертельно скучно, все росло. "Чем занимается ваша жена? — Гм… Работает секретарем". Не очень-то звучит, не так ли?

— Что же дальше?

— Я взбунтовалась.

— То есть?

— О, будто вы сами не догадываетесь! У женщин один способ взбунтоваться!

— Ну да. Конечно. И…

— Он об этом узнал, разумеется. Впрочем, я вовсе не скрывала. Я еще наивно верила в наши столь громогласно провозглашенные принципы сексуальной свободы и свободы чувств. Может быть, тут примешивалось лукавство: я была не прочь доказать, что его жену могла оценить по до­стоинству настоящая знаменитость.

— Действительно кто-то очень известный!"

— Можно сказать, прославленный, не чета мужу.

— Седые виски, моложавый вид, умеет дарить цветы и выбирать [ вина, одновременно опытный и страстный любовник?

Должно быть, я позволил себе слишком много. Она краснеет, хмурит брови, но потом решает засмеяться:

— Такова общепринятая модель?

— Прототипобольстителя молодых и красивых женщин, мужьям которых глаза застило, извините, всякое дерьмо. А дальше?

— Ужасно. Он был невыносимо унижен. Унижен, понимаете? Не ревновал, а был унижен.

— Может быть, это еще хуже. Хотя одно другому не мешает.

— В доме настал ад. Сцены, крики, брань, испуганный ребенок — все как в добром старом фильме. Вдруг он понял, что я ему нужна. Требовал порвать. Или умолял, когда как. Но случилось то, чего он не мог принять, не мог понять и что меняло все: я любила. Безумно. Смертельно.

— А он? Я хочу сказать: другой?

— О, он любил меня, никто еще меня так никогда не любил и не полюбит. Думаю, мало женщин были так любимы.

На этот раз она не сдерживает слез, которые водопадом катятся по щекам. Должен ли я предложить ей свой платок? Чистый ли он? Есть ли у меня бумажные салфетки? Если да, куда, черт побери, мог я их засунуть?.. Она поворачивает ко мне лицо, которое у другой претерпело бы катастрофические изменения из-за растекшейся краски. Она же сумела стать прекрасной по-другому, еще более прекрасной. Трогательной? Я думаю, что это как раз подходящее слово. Она выдавливает робкую извиняющуюся улыбку:

— Хорошенький вид у меня, должно быть! Господи, о чем вы заставляете меня рассказывать! Мы должны были бы говорить о Лизон…

— Говорить о вас — это говорить о Лизон. В хронологическом порядке. Надо же было начинать с начала. Мы остановились на вашем открытии любви. Я полагаю, что кончилось тем, что вы бросили вашего мужа?

— Я готова была это сделать. Если бы Жак сказал: "Переходи ко мне", я бы побежала. Вместе с дочкой, разумеется.

— Но, увы, он был женат.