Егорова
Топилина
Егоров. Ну что ты. Катя? Что у тебя?
Топилина. Худо мне, Никита Федорович, никогда еще так худо не было. На белый свет глядеть не хочется.
Егоров. Ну вот, уж так-то... Не годится это, Катя.
Топилина. Вот я и пришла к вам, что не годится... У людей ликование кругом, а у меня словно покойник в хате...
Егоров. Да что у тебя?
Топилина. Вы за меня в партию поручитель... Я возле вас человеком стала — вот и пришла до вас. Никто другой не посоветует мне, что в моем бедственном положении делать. Вы же помните, Никита Федорович, какими мы после фашистского плену вышли? Головы не роняли. Как покатилась фашистская колонна с Дону, взялись мы за хозяйство наше... Вы меня поддержали, звеньевой сделали. Помните, когда казаки с войны вернулись? И мой Степан вернулся... Как радовалась я, что сына от фашистов сберегла... У людей горе было поперемежку с радостью. Нюра Новохижина сиротой осталась, Лизавета — вдовой, а я — с мужем... Помните? Только, может быть, лучше бы и мне вдовой остаться!
Егоров. Что ты, Катя, как говоришь, словно хоронишь кого?
Топилина. Хороню... Свою жизнь хороню, Никита Федорович.
Егоров
Топилина. Ото ж и дело, что в партию! Лучше б не принимали меня в партию! Осталась бы я одна, сама по себе, никому бы до меня дела не было! А теперь, выходит, книжка у меня на груди, сердце жжет, за все ответа требует. А что я скажу? Степан пришел... Что он принес? Чем он обрадовал меня, сына? Чужой он нам человек. Жизни нашей не понимает. Вы говорили на собрании, в газете я читала — соединить хозяйство общественное и личное также... А Степан с чем пришел? Одну строчку в газете вычитал, затем и пришел... «Ты, говорит, на колхоз, а я — на тебя, батраком при тебе буду...».
Егоров. Какие же батраки могут сейчас быть?
Топилина. Ольховатов с ним два раза говорил... А он одну свою линию гнет: «Устал, говорит, осмотрюсь по сторонам...» А сам цельный день все по двору да по огороду... Жизни мне не дает, чтоб я у Ажинова для себя саженцев высококультурных попросила...
Егоров
Топилина. Мне стыдно в глаза подружкам глядеть, в бригаду стыдно идти. Обо мне в газете писали — передовой бригадир.
Егоров
Топилина. Ах, Никита Федорович! Какая уж тут любовь! Он еще как с фронта вернулся, пренебрег мной. Обидно мне было, но Гриша рос... Думала, пройдет угар дорожный, вернется он взаправду в семью... А он в колхозе побалуется, на косилке поездит — опять ищи Степана... Потом, сами знаете, каким хлебом питался, не ведаю я... Да и знать не желаю! Вернулся, думала — поломаю себя, чувство свое сожму.
Егоров. Ты о каком чувстве говоришь?
Топилина
Егоров. А разве тебе нету свободы?
Топилина. Нету! Чую я, как рушится то, что завоевала я трудом своим, волей своей. Ответьте мне, Никита Федорович.
Егоров
Топилина
Егоров. А ты думаешь, моя жизня, она без трещин бывает? От нее, от Домны, я горюшка хлебаю в обе пригоршни... Не ровен час с секретаря сместят за ее скаженный характер.
Топилина
Егоров. А что ж мне с тобой делать? Рекомендовать тебе семью разрушить? Так не имею я на то правов никаких. Семью требуется укреплять, Катерина.
Топилина. Читала... Не получается по писаному.
Егоров
Топилина. Вы секретарь партийный, обязаны мне сказать!
Егоров. Что я, грехи тебе твои должен отпускать?!
Топилина
Егоров. Вот чего ты и боишься! Вот чего боишься!