Сердце пяти миров (СИ)

Отец ткнул его в затылок, отпустил, отступил на шаг: испуганный возможностью непоправимого, пытающийся придумать оправдание своему поступку, готовый вцепиться в него и умолять его спасти женщину, которую он только что едва не убил. Олдин почти упал на тело матери, почти лишился чувств, выбросив из себя страшной силы вспышку магии, уткнулся лицом в пахнущую пылью и молоком материнскую шею.

— Исцеляй ее! Исцеляй, ублюдок, или я убью тебя!

Он сжал пальцами ее липкие от крови волосы, тяжело дыша, пытаясь сохранить остатки разума, чтобы магия не сожгла их обоих пламенем, вырвавшись наружу, чтобы только согрела, но не спалила дотла.

Во рту стало горячо. В груди стало горячо. Олдин почувствовал, как заползает, забирается под материнскую кожу его сила, как ставит на место сломанные косточки, как заживляет, лаская нежным прикосновением, разорванную плоть, как унимает кровь…

— Олдин.

— Оставайся на месте, мэрран, родная, — прошептал он, — не открывай глаз, подожди, подожди, сейчас все пройдет.

— Он…

— Не говори, не говори, сейчас все кончится.

Он не мог посмотреть ей в лицо: по его щекам катились слезы. Не мог попросить прощения: он был ее сын, она была его мать и принимала его таким, какой он есть. Олдин ненавидел себя за каждое мгновение боли, которое она испытала по его вине, но ничего, совсем ничего не мог сделать.

Отец схватил его за волосы, и в глазах у него потемнело.

Убить. Сломать эту руку, выхватить афатр, развернуться и разрезать это горло, умыться этой кровью и проклясть свою и его жизнь — пусть так, пусть, только бы она не страдала, только бы она могла жить!

— Олдин…

Только она одна в целом мире могла оттащить его от края безумия.

— Олдин, милый…

Только она одна в целом мире могла любить чудовище, которое называла своим мужем.

— Возвращайся в дом! Твоему ублюдку нужно преподать урок.

— Рифид, я прошу тебя.

— Он выйдет из амбара только когда сделает то, что должен делать настоящий мужчина!

— Рифид! Отпусти его, отпусти!

Она молила и протягивала руки, стоя на коленях, еще слабая после исцеления, но уже напуганная, но отец уже тащил его прочь, в амбар, мимо блеющих в испуге от запаха крови и криков овец и коз.

— Ты сделаешь это, или не выйдешь отсюда!

Он швырнул Олдина на чисто выметенный матерью еще утром пол, его глаза были страшны и дики.

— Тебе придется это сделать, или ты умрешь здесь от голода и жажды. Я не выпущу тебя на этот раз. Я не выпущу тебя, отродье чужой жизни.

Олдин молчал: не мог говорить из-за слез.

Отец хлопнул дверью и оставил его одного, в темном амбаре, свет в который попадал через узкое окошко под крышей. Он оказывался здесь не впервые, и наказание голодом было ему уже знакомо, но что-то было на этот раз в словах отца, что заставило его сердце сжаться в предчувствии беды.

Когда вечером раздались шаги, он понял, что предчувствие его не обмануло.

Отец пришел не один. Олдин сидел в углу, глядя невидящими глазами перед собой, сжимая грязными от крови и пыли руками края одежды, когда дверь распахнулась, и тонкое нежное блеяние напуганного до смерти козленка разорвало тишину.

— Вот, ублюдок, это твоя еда.

Отец пнул козленка вперед: тот шевелил ушами, нюхал воздух и не желал идти туда, где пахло смертью, где пахло множеством смертей.

— Убьешь его — выживешь. Не убьешь — вы будете сидеть здесь оба, пока кто-то из вас не сдохнет от голода первым.

Олдин вскочил на ноги и бросился вперед, но тяжелая дверь уже захлопнулась перед ним, и приглушенный смех отца раздался за ней, полный издевки.

— Что это за мужчина, который не может убить и глупой курицы? Что это за мужчина, который позволяет избивать свою женщину? В углу есть веревка, Олдин. Задуши козла, тебе даже не придется делать это голыми руками. Убьешь его — я брошу тебе нож. Разделаешь тушу — я дам тебе огонь. Поешь мяса — и выйдешь отсюда.

Шаги отца удалились, и Олдин, тяжело дыша, обернулся к козленку, глядящему на него глазами, полными удивления и любопытства. Тот мекнул и сделал шаг ближе, махнув белым хвостом, и Олдин со стоном отчаяния сполз на пол.

***

Он был слишком тонкий для мужчины, слишком мальчик — и другие мужчины заглядывались на него, облизывая губы, норовя прижаться в толпе на ярмарке, пытаясь дрожащими от похоти голосами намекнуть ему на постель.

Отец рычал и сжимал зубы и грозил, что оторвет Олдину его мужскую часть, если узнает, но однажды толстый и седой и когда-то славный воин Берб пришел к ним в дом и за чашей вина стал рассказывать господину Рифиду, как могла бы сложиться его жизнь, если бы Олдин стал согревать его старые кости.

Он был смог подлатать дом. У него бы появились еще козы, а его женщина стала бы ходить не в старой одежде, а в расшитой красницей, как и положено жене воина. Да и юноша, это прекрасный сладкий мальчик сам уже не против, он замечал его взгляды, он знает, что нравится ему…