Сердце Стужи

Идти днём, наверное, было бы куда менее опасно, но непонятно было, как отвертеться от службы. Отдел Олке которую неделю работал без выходных. Унельм привык к кофе и, перед тем как отправиться в Нижний город, выпил несколько чашек – теперь его ощутимо потряхивало от волнения.

Оделся он, как советовала Лудела, просто – новую кожаную куртку, которой очень гордился, оставил дома, и вместо неё выбрал ту, что купил сразу после переезда в Химмельборг. Тогда, впрочем, и она казалась ему очень даже ничего. Он даже на первую встречу с Омилией её надел, думая, что выглядит отлично. В сумку Ульм спрятал свитер и пару тёплых носков – к холоду уроженец окраины привык относиться серьёзно.

До окраины Нижнего города он доехал на поезде, а потом пару часов просидел в невзрачном кабаке, от души надеясь, что Олке сейчас не до него, и он никогда не узнает, где именно его помощник провёл ночь.

Богатые наследники знатных семей бывали в Нижнем городе с охраной – но бесспорно на свой страх и риск. Волновались ли они так же, как он сам? Что вообще манило их туда? Желание пощекотать нервы? Объяснение не хуже прочих – с учётом того, что в повседневной жизни никто из них не рисковал ни дня…

Все эти нити сплетались в клубок Нижнего города. Оставалось найти хоть один кончик – и потянуть за него, не намотав по ходу дела одну из них на собственную шею.

С чего вообще он взял, что ему это удастся? Унельм тряхнул головой, отгоняя непрошенные мысли, и расплатился по счёту. Пришла пора идти в «Хлад» – а там, быть может, с него взыщут куда дороже.

Унельм пошёл по улице владетельницы Аделы, длинной и извилистой, переходивший из Храмового квартала в Южный предел, а потом постепенно перетекающей в Нижний город. Он очень ясно почувствовал этот переход – как будто, плавая, попал в бьющий со дна ледяной ключ. Дело было и в воздухе – становилось всё холоднее, и в том, как стремительно менялся облик стоявших по обе стороны улицы домов. Они словно сгорбливались, пошатываясь, припадали друг к другу в попытках удержать равновесие, складывались, как колода во время фокуса.

Люди, попадавшиеся ему навстречу, были одеты не в лёгкие накидки или плащи – в куртки, отороченные свалявшихся мехом, кожаные или набитые пухом. Охранителей становилось всё меньше, зато пару раз Унельм заметил на поясе или под курткой у прохожих оружие.

Темнело – и дело было не только в том, что прошло уже несколько часов после заката; просто валовые фонари на улице горели сперва через один, а после погасли вовсе. В одном из переулков, куда решился наконец свернуть Унельм, было совсем темно.

Ульму стало страшно и весело разом. Идя по узким улочкам, тёмным, зловонным – люди здесь не утруждались поиском урны, когда хотели что-то выбросить, – он представлял себе, что улетел таки из Кьертании и прибыл в Рамаш. Как-то так он и представлял себе его беднейшие кварталы – люди там, как писали в книгах, спали в коробках и мыли детей водой из луж. Не будь здесь так холодно, воду из луж, может, и пустили бы в ход. Пару раз, несмотря на поздний час, Ульму попадались стайки детей, визжащих, как дикие коты, катающих друг друга в грязи. Имелись и бездомные – палатки из грязных ковров лепились кое-где прямо к стенам домов или стволам вековых деревьев, явно не поваленных местными на растопку только потому, что свалить такое, не повредив дома и заборы вокруг, было невозможно. Но вот ветки деревьев тут и там были отпилены или срублены – представить себе такие голые и осквернённые стволы посреди Сердца города или других богатых кварталов было невозможно.

Но каким это место точно не было, так это унылым. Казалось, каждую свободную поверхность покрывали рисунки – и смешные, и неприличные, и неожиданно красивые. На длинном приземистом здании расправил крылышки, прорисованные до каждой прожилки, белоснежный мотылёк, на соседнем очень грубо намалёванная женщина с замазанным ртом кричала: «Не молчите».

Из-за плотно закрытых дверей кабаков, подсвеченных фонариками и валовыми огоньками, доносилась музыка – рассыпчатая, неподвластная законам ритма. Поначалу от этой какофонии уши закладывало – но вскоре Ульм начал ощущать, что в ней есть своеобразная прелесть.

Здешних людей тоже невозможно было представить за пределами Нижнего города. Ярко накрашенные женщины – меховые куртки, но тонкие чулки – мужчины в тёмных капюшонах, надвинутых на лоб, сильные, крепкие, быстрые. Даже просто стремительно проходя мимо, каждый из них казался опасным.

Вообще в людях тут было что-то животное. В том, как смело целовались парочки, жавшиеся друг к другу в тёмных закоулках, невзирая на холод, в том, как, вывалившись кубарем с порога одного из кабаков, двое молодых мужчин вдруг вцепились друг другу в горло, а уже спустя пару минут, украшенные синяками и кровоподтёками, дружески приобнявшись, вернулись назад.

И – это было уже неприятно – Унельм чувствовал, что в нём мгновенно различили чужака. Никто не глазел на него открыто, но он ощущал прикосновения взглядов, и от них делалось холоднее, чем от здешнего ветра, пронизывающего до костей.