Сердце трубадура

Августовские вечера темны, и вышивать Серемонда уже не могла — берегла зрение; впрочем, когда Гийом к ней явился, она притворялась, что читает книжку. Это было какое-то переложение греческих легенд — страшноватых, не приукрашенных даже куртуазным, осовремененным стилем изложения: кровавая история о насильнике-муже, изуродовавшем сестру своей жены, обезъязычевшем ее, чтобы не могла пожаловаться… Но с помощью хитростей, которых Серемонда, читавшая через строчку, так и не поняла — какой-то гобелен, птицы… — старшая сестра узнала-таки о злодействе, и отомстила очень разумным способом — приготовила супругу кушанье из их единственного сына. Все печали Серемонды разом набросились на нее — наверное, из-за той неприятной тревожности духа, которая названа ожиданием — названа, должно быть, людьми, которые этого беса ни разу не встречали. Если бы у меня родился ребенок, рассеянно думала Серемонда, скользя глазами между аккуратных черненьких строк, если бы был сынок — нет, ни за что, ни за какую сестру… Сын же важнее. Особенно для тех, кто, может быть, бесплоден, может быть, не способен родить никакого сына… Да пусть бы Раймон лучше и впрямь отрезал Агнессе ее раздвоенный язычок, пусть бы, но сына я вам не отдам… Сын. Какой сын? Светловолосый, худой, с рассеянной улыбкой… Она сначала даже не заметила, что этот несуществующий ребенок — на самом деле Гийом; а когда заметила (что за глупые мысли приходят порой, Иисусе Христе!), то слегка вздрогнула — Гийом пришел, и то был его тихий предварительный стук, прежде чем дверь отворилась, и он заглянул вовнутрь.

— Донна…

— А! Наконец-то…

Некоторое время они тихо целовались, и Серемонда в продолжение этого занятия косилась через плечо своего рыцаря на незапертую дверь. Несмотря на то, что дыхание ее все время прерывалось, а ладони сделались влажными — голова оставалась ясной. Легко вывернувшись из Гийомовых теплых рук, она скользнула к двери, задвинула засов. Вот, так-то лучше. Замок просто набит народом, и среди них совсем нету друзей…

— Гийом, я хотела вас просить… Кое-что сделать ради меня. В доказательство вашей любви.

— Все, что вам угодно…

— В самом деле? — она смотрела ему глаза в глаза в желтоватом свете, придававшем ее коже слегка пергаментный оттенок, и меж бровей пролегла вертикальная морщинка. Гийому почему-то стало чуть-чуть неприятно.

— Да… Конечно. Я же обещал служить моей госпоже по-рыцарски, мы же связаны… куртуазным оммажем. Значит…

— Ну, хорошо. Гийом, тебя это удивит, наверное… Или покажется чудачеством… Но мне бы этого очень хотелось. В самом деле.

— Так что же? — Гийом к тому времени уже уселся на скамью — ту самую, с шелковыми подушками, на которой днем восседала Агнесса, сложил руки на коленях, как послушный мальчик, приготовился внимать. Лицо его было таким же, как всегда — веселым и храбрым.

— Я хотела бы, Гийом, (Господи, помоги…) — чтобы вы завтра явились к обеду… в моем нижнем платье. В знак того, что ради меня и моей любви вы не боитесь ни насмешки, ни поношения.

И всего-то, хотел было вскричать Гийом; эти слова он уже заготовил заведомым ответом и только ждал теперь, когда прозвучит просьба — но слова застряли у него в горле. Внезапно он увидел Серемонду такой, какой она будет лет через десять — в тридцать четыре, когда ему исполнится, бог ты мой, всего-то без году третий десяток… С этой углубившейся тревожной и требовательной морщинкой между бровей.

— Зачем? — спросил он непонимающе, уже уязвленный просьбой, и когда она заговорила было, объясняя — все с той же полосочкой через-десять-лет, — перебил, горячо говоря, что оскорблен самою мыслью, будто его любовь требует доказательств.

— В конце концов, донна, и чем же я так провинился перед вами, что должен унижаться, как ради самооправдания?.. Разве хоть раз я давал поводы сомневаться в моей любви?..

— Вот как, Гийом, — она сложила руки на груди, вздергивая прекрасный округлый подбородок и, что самое мерзкое, чувствуя себя тоже как через-десять-лет. Вот, вздорная стареющая ревнивица вздумала требовать какой-то ерунды… — Ну, Гийом — а я-то думала, что о причинах приказа не спрашивают. Сами же писали — «С тех самых пор я ваш навеки стал, и ваша воля для меня — закон»… Я думала, называясь моим рыцарем, вы отдаете свою волю в мою власть, и будете уверены — я дурного не потребую… Выходит, это все были одни красивые слова?

— Вовсе же нет, — Гийом вскочил в растерянности и забегал по комнате, чувствуя себя как в монастырской школе, когда за забытый на середине латинский стишок его в первый раз приказали беспощадно выдрать посреди класса… Он еще помнил то ощущение загоревшегося воздуха вокруг себя, когда ты оказываешься один в звенящей тишине, и хочется помотать головой и быстро проснуться, а ты вместо этого стоишь и глупо, жалостно улыбаешься, отказываясь верить, что сейчас-то все с тобой и случится…