Сердце в опилках

— Пойду! Конечно пойду! Обязательно пойду! А как же!.. — и вышел из шорной, столкнувшись плечом с широченным дверным проёмом ворот конюшни…

…Захарыч не сразу понял, что сидит на пыльном барьере манежа в тёмном зрительном зале, частично освещённом только ночными лампочками кулис.

— Электрик загулял, дежурный свет в манеже не включил! — отметил про себя непорядок старый берейтор.

Мысли его летали, как мошкара над лампочкой. Он в который раз в памяти прокручивал себе Пашкино вымученно улыбающееся лицо и его нерешительный голос: …кроме тебя у меня никого и нет!..

— А у меня?.. — спросил себя в слух Захарыч. И замелькали перед ним в темноте зрительного зала картины «немого синематографа», переходящие в «звуковое кино»…

В цирк попал с улицы. До этого чего только не было: и беспризорность, и голод, и побои. Не было главного — дома и родителей…

Позже — шальная молодость, когда всё ни по чём: репетиции по многу часов, дежурство на конюшне, строгость Али-Бека. Молодые лица ребят, с кем прямо с манежа московского цирка, на своих же цирковых лошадях, ушли на фронт. Сколько потом гранёных стаканчиков было накрыто чёрным хлебом в гардеробных цирков! Болело всё и у всех, — были пробиты сердца не только павших…

До войны жениться не успел. В эскадроне встретил свою позднюю как осень, и короткую как волшебный сон перед боем, любовь. Надя… Она и сейчас, в сумерках циркового зала, как живая стояла перед глазами старого берейтора. В сорок третьем она тащила его на себе оглушённого и придавленного лошадью. Две пули навылет, контузия и сломанная нога. Здоровенного казака хрупкая «медсестричка с косичкой» — как её прозвали в эскадроне, тащила на себе с полкилометра до своих. Стрельцова тошнило, он стонал, метался, то приходя в себя, то вырываясь из рук санитарки. Как он оказался у своих не помнил. В памяти остались только умоляющие глаза-смешинки и школьные косички…

Из-за той контузии он так и не смог вернуться на манеж — кружилась голова и наступала потеря ориентации. Но цирк не отпустил. После войны он стал берейтором…

Ранение отняло здоровье, но подарило Надю. После госпиталя была полковая свадьба. Заздравные тосты были однообразны: «За победу!», «Дожить до победы!»

Брачное свидетельство подписали комполка, комиссар, командир эскадрона и взводный. Венчали этот документ подписи Нади и Захарыча.

А через два месяца молодой жены Стрельцова не стало. Осколком мины были убиты сразу две жизни: одна полная сил и надежд, другая только зарождающаяся. Так Никита Захарович Стрельцов не стал в своей жизни ни отцом ни счастливым мужем.

От мимолётного счастья остался привкус горечи, да пожелтевший от времени листок с выцветшей голубой печатью…

С тех пор Захарыч ни разу не любил и не женился. Всю свою нерастраченную нежность и ласку он дарил животным. Они ему, в свою очередь, отвечали тем же. И вот теперь судьба дарила ему ещё раз, что-то неведомое, забытое, но уже ставшее дорогим и необходимым.

Только сейчас Захарыч обратил внимание, что тискает и прижимает к себе поднятую по пути на манеж, оставленную униформистами метлу. Чертыхнувшись, он глубоко вздохнул и пару раз махнул метлой по репетиционному ковру. Пыль джином взвилась вверх, очертив, как на экране, квадрат плохо освещённого форганга. Там молча стоял Пашка Жарких…

Глава двадцать девятая

Когда Захарыч вышел из шорной все, кто были рядом, ахнули. Стрельцов был гладко выбрит, на нём ладно сидел серый в полоску костюм, на ногах матово поблескивали новые туфли. Благородный запах «тройного» одеколона разносился по всей конюшне.

На груди Захарыча, к всеобщему удивлению, позвякивали десятка полтора боевых наград. Никто в цирке не подозревал о таком героическом прошлом гвардии старшины кавалерийского полка, а он сам никогда об этом не рассказывал.

Под удивлёнными возгласами и расспросами Никита Захарович смущался, часто поправляя душивший его старомодный галстук, топтался на месте, как застоявшийся конь.

Павлик, поражённый, не мигая, смотрел на своего наставника широко открыв рот. Все его слова застряли в горле, теперь толкались там, силясь каждое прорваться первым, но вылетали только междометия и ещё что-то неопределённое. Пашка впервые удержался от шуток и острот. «Его Захарыч» остался где-то там, в шорной. Перед ним стоял Никита Захарович Стрельцов — боевой командир кавалерийского разведдозора.

— Ну, я пойду, что ли? — продолжая смущаться такому вниманию, пробормотал Захарыч, — А то ещё опоздаю — педсовет всё-таки, дисциплина!..

Он повернулся и медленно пошёл, унося с собой крепкий запах одеколона, своё прошлое и позвякивающих немых свидетелей боевых подвигов тех огненных лет…