Сердце в опилках

Обидел Захарыча ни за что! — сверлила одна и та же мысль, словно привязавшаяся муха. — Неудачник!.. А что я знаю о нём? Вон у него сколько медалей и орденов — просто так их не давали. Ребята говорили, он в своё время был таким наездником, что перед ним именитости шапки ломали. Не всегда же он был стариком. Эх, Павел Александрович! — укорял себя Пашка, покусывая от досады пальцы, — Дубина ты стоеросовая!.. Близких всегда укусить просто: знаешь — простят. Вот и кусаем, грызём. Это как обидеть маму. Самое большее, что она сделает — заплачет…

Пашке так стало нестерпимо горько и тоскливо, особенно, когда вспомнилась мать, что он тихо, по-мужски, заплакал.

Поезд, словно подтверждая Пашкины рассуждения, стыдил, «поддакивая»:

— Так-так, так-так, так-так…

…Родной Воронеж встретил лёгкой позёмкой и солнцем. Мороз был, но не «кусался». Пашка брёл по знакомым улицам, всматривался в них, будто не был здесь много лет. И Захарыч, и Валентина, и все знакомые цирковые остались где-то невообразимо далеко, как в прошлой жизни. Чувство стыда и ощущение глупости своего поступка занозой саднили душу.

Он не заметил, как добрался до своего района. Вот и частный дом с покосившейся калиткой. Всё в полном запустении. Палисадник выглядывал из-под тонкого слоя снега чёрными палками, сожжённого морозом, бурьяна. Мутные окна давно не мыты. Стены поблекли и потеряли цвет. На широкой ухоженной улице знаменитой Чижовки его дом смотрелся, как нищий среди праздничной толпы. Жалость резанула Пашкино сердце. Но что он мог сделать в свои семнадцать с половиной лет?..

На обшарпанной двери висел ржавый замок. Пашка пошарил под крыльцом в потаённом месте — пусто…

— Никак Павел вернулся? — из-за забора раздался голос соседки бабки Дуси. — Ключ у меня — забрала от греха подальше. Заходи!..

Пока Пашка обедал, он узнал, что его тётку отправили на принудительное лечение в область.

— Совсем была плоха, около забора валялась… — сообщила гостеприимная хозяйка. — Она как получала деньги, так в запой. Вот мы и решили её, родимую, спасти. Не бросать же, зима, того гляди замёрзнет — человек всё же…

Пашка с наслаждением съел наваристого борща. Бабка Дуся знатно его всегда готовила. Когда умерла мама, она под разным поводом зазывала его покормить. Повод был всегда — Пашка дружил с её внуком Сашкой. Тот на год был старше, поэтому «верховодил».

— А Шурка где?

— Так его в ноябре призвали. На Дальнем Востоке служит, ракетчик. Уже три письма прислал.

Пашка от сытости и бессонницы начал «клевать носом».

— Ложись поспи, в доме-то наверное бардак. Там не то что спать, находиться нормальному человеку негоже.

Пашка «взбодрился», тряхнув головой.

— Нет, спасибо, баб Дусь, надо порядок наводить.

— Ты как пропал, мы тут все переполошились. Особенно, когда через неделю прораб пришёл со стройки. Он твою трудовую принёс и рассказал, что там у вас произошло. Извинялся, звал назад. Тех-то алкашей поймали-таки на воровстве. Выгнали с треском, чуть не посадили.

У Пашки не было ни злорадства, ни удовлетворения от того, что справедливость восторжествовала, словно и не с ним это произошло ещё каких-то пять месяцев назад. Что-то невидимое отделило, словно отрезало, его от прошлого.

— Ты как деньги тётке первый раз прислал, мы успокоились — жив, знать завербовался куда-то. Соседка внимательно рассматривала Пашку. На нём были вещи не дорогие, но опрятные и ладно сидящие. Пашка в двух словах рассказал, где работает. Начал с азартом, но вдруг как-то сник, замялся и, сославшись на усталость, распрощался, поблагодарив за вкусный обед.

— Ци-ирк! — недоумённо протянула соседка вслед уходящему Пашке и как-то неопределённо покачала головой, как если бы он ей сообщил, что только что вернулся из космоса…

…Павел отворил скрипучую дверь. В её «голосе» было столько родного!..

На него пахнуло затхлым запахом заброшенного жилья. Всюду валялись пустые бутылки, смятые пачки папирос и сигарет, обрывки газет, горы мусора и какого-то грязного тряпья. По углам комнаты висела паутина, везде царствовала пыль. Старый тёткин диван был прожжён в трёх местах. Видимо пьяные оргии проходили здесь ежедневно.

Походив по дому, повздыхав, Павлик взялся за работу. Через два часа посветлевшее и проветренное жильё нельзя было узнать. Тарелки и чашки с отбитыми ручками были перемыты и поставлены в старомодный буфет. Пол блестел влагой. Пыль и паутина собраны были сначала веником, потом тряпкой. Расшатанные стулья и табуретки встали на свои привычные места. Диван застелен старым выцветшим покрывалом. Дом приобрёл жилой вид.

На следующий день Павел поехал к своей тётке. Встреча была холодной, как и декабрьский день. Ещё не старая женщина, видевшая смысл и радости жизни только в пьянстве и загулах, не очень-то была рада решению соседей. Она ругала и Пашку, и его беспутного отца, и свою «загубленную» жизнь, и всех на свете…